Эдуард Тополь - Коктейль «Две семерки»

– То есть, ты написал, что твой папа – Рабинович?

– Ну да. А в ОВИРе все эти бумаги принимала капитан КГБ по фамилии Израилова – ты можешь себе такое представить? Израилова! Жизнь невероятней выдумки! И вот, когда она прочла мою «легенду», она посмотрела мне в глаза и говорит: «Это хорошо». Так прямо и сказала: «Это хорошо». Закрыла все бумаги и продолжает: «Все, ждите решение. В течение месяца будет ответ». Ну, я и решил, что у меня есть месяц отдыха. Но через два дня звонит мне мать: «Ты должен сейчас же прийти домой!» Я прихожу, она в истерике: «Какой еврейский любовник? Как ты смел? Меня в КГБ вызывали! Мне показали, что ты про меня написал. Как ты мог?!» Я говорю: «Мам, мне надо уезжать». – «Куда? В Израиль? Никакого Израиля! Там война все время! Мне достаточно войн!» Я сейчас копирую ее слово в слово: «Я уже столько войн пережила! Ни в какой Израиль ты не поедешь!». А ее муж – знаменитый, кстати, тассовский фотограф, он во время войны был фронтовым фотокорреспондентом, и они поженились незадолго до моего отъезда – он ей говорит: «Знаешь, раз он бумаги уже сдал, то его задерживать не надо. Потому что, если он тут останется, то жизни ему не будет». И мама затихла, и уже вся в слезах подписала бумагу, что согласна на мой отъезд…

Поскольку у меня никогда не было ни московского жилья, ни московской прописки, то после окончания ВГИКа я жил где попало – у друзей, на съемных углах в коммунальных квартирах или – будучи уже автором нескольких фильмов – в Болшеве, в Доме творчества Союза кинематографистов. А почту получал на Центральном телеграфе по адресу «К-9, до востребования». И в 1971 году, придя как-то на Центральный телеграф, я встретил там Давида Маркиша, своего приятеля по «Литгазете» и сына знаменитого поэта Переца Маркиша, расстрелянного Сталиным вместе с моим любимым Львом Квитко и другими еврейскими писателями. Дезик (так мы звали Давида в «Литгазете») был известен тем, что постоянно летал на Памир и еще бог знает куда – охотился за «снежным человеком». Но тут в ответ на мой вопрос «А куда ты теперь?» Дезик сказал: «В Израиль». Я ошалел: «Куда?!» Тогда, в 1971-м, никакой эмиграции в Израиль не было, и даже подумать об этом было невозможно – только что за попытку угона самолета в Израиль Эдуарду Кузнецову и восьми его «подельникам» дали по пятнадцать лет строгого режима. А других еврейских активистов – борцов за эмиграцию – то и дело отправляли в лагеря и психушки. И вдруг Дезик мне говорит: «Мы – я, Фима Севела и еще почти тридцать человек – пришли в приемную Верховного Совета и устроили там сидячую забастовку с требованием выпустить нас в Израиль. И нас выпускают! Так что – пока! В будущем году встретимся в Иерусалиме!» – «Ну, нет, – сказал я. – Что мне там делать?»

Действительно, скандал, спровоцированный Эдуардом Кузнецовым, плюс острейшая нужда в зерне, бурильных установках и трубах для сибирских нефтепроводов заставили советское правительство заключить с Западом бартер – евреев в обмен на продовольствие и технику.

И с 1974 года, когда половина моих не только еврейских, но и русских друзей уже укатили в Израиль, США, Канаду и Австралию, израильские вызовы приходили на мой адрес «К-9, до востребования» чуть ли не каждый месяц! Каждый эмигрант считал своим долгом сообщить израильскому миграционному агентству «Сохнут» адреса своих друзей, оставшихся в СССР.

Но я никуда ехать не собирался, у меня в то время был самый взлет – с режиссером Володей Роговым мы сделали «Юнгу Северного флота» и получили за него приз «Алая гвоздика», как за лучший фильм для детей и юношества. На «Ленфильме» закончились съемки моего фильма «Любовь с первого взгляда», а на Студии имени Горького Роговой запускался с моим сценарием «Несовершеннолетние»…

Поэтому плотные израильские конверты с сургучными печатями бессильно лежали на дне чемодана, с которым я годами бомжевал в Москве.

В 1977 году вышел наш с Роговым фильм «Несовершеннолетние». Он прорвал цензурный запрет на освещение проблем подростковой преступности в СССР и стал хитом – за полгода фильм посмотрело пятьдесят миллионов зрителей! Наш консультант генерал-полковник Борис Тихонович Шумилин, первый зам. министра МВД Щелокова, пригласил меня к себе и сказал, что хорошо бы срочно сделать вторую серию. Косясь на стоящие под окном два больших холщовых мешка, из которых торчали знакомые мне увесистые засургученные конверты, я сказал: с удовольствием напишу сценарий, у меня и замысел уже есть – о подростковой проституции. Вот только где мне, Борис Тихонович, писать? Я уже десять лет живу в Москве без прописки, нарушаю закон…

Замминистра МВД покраснел от моей наглости, его адъютант больно пнул меня под столом ногой, но я продолжал:

– Я не прошу у вас прописку, Борис Тихонович. Но, как член двух творческих союзов и автор двух лучших фильмов для детей и юношества, не могу ли я за свои деньги купить в Москве однокомнатную кооперативную квартиру с правом прописки в ней?

– Ладно, – хмуро сказал Шумилин. – Принеси мне об этом письмо от Союза кинематографистов. И через десять дней будет у тебя разрешение. Но ты время не теряй, садись и пиши вторую серию.

Конечно, я тут же помчался в Союз кинематографистов, и там знаменитые сценаристы Метальников и Гребнев вдвоем сочинили письмо на имя председателя Моссовета Промыслова о том, что без такого замечательного, талантливого и пр. и пр. сценариста, каким я являюсь, советское кино просто жить не может! И все руководство Союза – Кулиджанов, Соловьев, Караганов и еще двадцать с чем-то классиков советского кино – это письмо подписали.

Но ни через десять, ни через двадцать дней никакого разрешения не случилось. А вместо него ко мне в болшевский Дом творчества прикатил полковник милиции – адъютант Щелокова. Он поставил на стол бутылку коньяка и сказал:

– Извини, Эдуард. Шумилин выполнил свое обещание и отнес Промыслову письмо от руководства вашего Союза. Но Промыслов спустил это письмо в Комиссию старых большевиков при Моссовете, и вчера мы получили ответ: твое проживание в Москве Комиссия «целесообразным не считает». Это, конечно, из-за твоего «пятого пункта»! Но Борис Тихонович просил передать тебе, что власть Моссовета распространяется только на Москву. Так что давай выберем тут в области кооперативный дом, и мы тебя в нем сами пропишем.

– Спасибо, старик, я подумаю… – сказал я.

И как только полковник уехал, достал со дна чемодана плотный израильский конверт с сургучной печатью.

– Здесь, в Нью-Йорке, я увидел именно то, что хотел увидеть, – огни, небоскребы, огромный город и огромные просторы! – рассказывал мне Пономарев, сидя в своей квартире на тридцатом этаже, что на Сорок третьей улице Манхэттена. – И душа моя понеслась по всему городу! Всюду я искал джазовые клубы, и всюду я их находил. И так началось мое знакомство с легендами джаза. Я же своих героев никогда до этого не видел. Они у меня существовали только в звуковом ряде. А тут – вот они, живые, настоящие и играют настоящий джаз! Конечно, я хотел играть с ними. Но… Меня в этом мире еще никто не знал. А я уже хорошо говорил по-английски – после встречи с черным американским профессором я его четыре года долбил! Когда прилетел в Нью-Йорк, Толстовский фонд определил меня на «привилегированную» должность продавца в магазине кухонных принадлежностей. Но я же не за этим в Америку приехал, чтобы продавать кухонные принадлежности. У меня была мечта – работать джазовым музыкантом. И я потихоньку стал на всяких халтурах играть – на свадьбах, в ресторанах. А однажды прихожу в джазовый клуб и говорю: «Ребята, а можно мне с вами поиграть?» Руководитель их, до сих пор помню, смотрит на меня и спрашивает: «А ты откуда?» Я отвечаю: «Из Москвы, трубач». – «А ты Пономарева знаешь?» – «Так я и есть Пономарев!» – «А, тогда давай, играй! Мы про тебя уже знаем». То есть без ложной скромности скажу, что где-то через год после моего приезда весь джазовый Нью-Йорк знал, что приехал малый из Москвы, который играет как легендарный Клиффорд Браун.