Эдуард Тополь - Коктейль «Две семерки»

Но тут случилось чудо! Вдруг среди бела дня во дворе нашего многоквартирного дома на улице Дмитрова, 57, появилась юная красавица-азербайджанка и спросила у соседей, где тут живет поэт Эдуард.

Ираклий, на помощь! Пожалуйста, опиши шумный закавказский двор – эдакий колодец с внутренними верандами, натянутыми поперек него бельевыми веревками с простынями и половиками, единственной водопроводной колонкой и единственным коллективным нужником. Тут все знают всё про всех! Но чтобы двадцатилетняя азербайджанка пришла к рыжему шестнадцатилетнему пацану? Это было потрясением не только дворового, а республиканского масштаба! Двор замолк, мужчины перестали стучать нардами, женщины перестали выбивать ковры и проклинать кирщиков, которые варили на улице так называемый кир – бакинский вариант асфальта, и красавицу Фирузу торжественно повели на второй этаж к дверям нашей квартиры.

Дедушка в кепке, бабушка в переднике, моя тридцатилетняя тетка Люба с руками, белыми от муки и теста, ее муж Наум, грузчик и выпивоха, их десятилетний сын Юра и я изумленно вышли к неожиданной гостье.

– Это вы Эдуард? – спросила черноокая красавица.

– Я-я…

– Мой папа – профессор Алекперли, декан филфака университета. Он приглашает вас на ужин к нам домой сегодня в семь вечера. Наш адрес – улица Гоголя, тридцать три.

Двор онемел, я тоже, красавица ушла.

К вечеру дедушка на ножной машинке «Зингер» сшил мне новую кепку-восьмиклинку, бабушка выстирала мою единственную белую рубашку, Люба погладила мои брюки, Наум тупыми ножницами постриг мою рыжую шевелюру, и даже Юрка зубной пастой почистил мои белые парусиновые туфли.

В 19:00 я осторожно шел по залитой солнцем улице Гоголя. У раствора ворот дома тридцать три меня ждала Фируза. В прохладной притененной комнате седой и худощавый профессор, похожий на актера Этуша, сидел на ковре, сложив по-кавказски ноги. Перед ним было некое возвышение, наподобие стола, и на этом возвышении стояли вазы с виноградом, персиками, инжиром, яблоками и другими фруктами. «Садитесь, – на “вы” сказал мне профессор и показал на подушку напротив себя. Я сел. – По вашему делу я ходил к ректору университета. К сожалению, в этом году уже ничего сделать нельзя, но на следующий год вы будете приняты в университет. А теперь давайте пить чай и читать стихи. Дело в том, что я тоже пишу стихи. Так что я буду читать вам свои стихи, а вы мне свои. А Фируза подаст нам плов».

И вот, хотите – верьте, хотите – нет, весь тот вечер семидесятилетний профессор Алекперли, выпускник Сорбонны и Тегеранского университета, декан филологического факультета АГУ, и я, шестнадцати-с-половиной-лет, читали друг другу свои стихи, а двадцатилетняя красавица Фируза не имела – по кавказским правилам – права присесть с нами, мужчинами, а только подавала нам плов и чай…

Конечно, на следующий год я сдавал экзамены в АГУ, что называется, «на шармачка». То есть, вся профессура университета была в сговоре с профессором Алекперли, и стоило мне войти в экзаменационную аудиторию, как экзаменатор, оглянувшись на дверь, говорил: «Быстрей бери билет и можешь не отвечать, читай свои стихи!» Я читал, после первого же стихотворения мне ставили пять, и так – все четыре первых экзамена, то есть я с ходу набрал двадцать баллов! Но пятым экзаменом была история, эту я учил весь год и знал наизусть даже все съезды КПСС, поэтому двойку мне поставить не смогли, поставили трояк. И опять не приняли! Но тут уж профессор Алекперли пошел на принцип и, по слухам, закатил ректору такой скандал, что меня зачислили на заочное отделение с правом быть вольнослушателем очного отделения и даже поехать со студентами «на хлопок»! Тогда в СССР всех студентов после зачисления в вуз тут же отправляли «на картошку», а в Азербайджане – «на хлопок». Но даже ударный труд на хлопковых полях не спас меня от армии, куда я вместе с другими призывниками загремел в самом прямом смысле – в телячьем вагоне через полстраны аж в Эстонию, в артиллерийский полк на станции Тапа!..

Зато там, в Эстонии, меня за все время службы ни разу не упрекнули за Иисуса Христа и не назвали жидом. Всех нас, солдат Советской армии, эстонцы называли просто оккупантами и «куратами» – чертями.

Армия не оставила никакого следа в моей жизни. Кроме, конечно, язвы желудка и стихов об армейском быте. Когда язва обострялась, меня отправляли в Таллинский военно-морской госпиталь, и там была воистину райская жизнь. За огромными окнами госпиталя был знаменитый парк Кадриорг, весь в багрянце осенних кленовых деревьев; на завтрак нас кормили не перловой «шрапнелью» и ржавой селедкой, как в полку, а манной кашей с маслом и белым хлебом! Глядя в окно, я часами писал стихи («Тихо бродит осень в парках Кадриорга…») и читал Достоевского. А десяток симулянтов, которые лежали в моей палате, развлекались госпитальной дедовщиной – рядом с баночками для анализа мочи и кала подкладывали новоприбывшим баночки с наклейкой «Анализ пота» и заставляли «салаг» часами потеть под тремя матрацами, собирать в баночку пот. А когда медсестры делали этим «салагам» промывание кишечника, или, попросту говоря, ставили клизму, «старики» занимали в туалете все кабинки…

Залечив язву, я возвращался в свой артиллерийский полк. А там меня уже поджидал замполит подполковник Устьянов.

– Это что за деньги тебе пришли? – вопрошал он, издали показывая желтый квиток почтового перевода.

Я пожимал плечами:

– Не знаю, товарищ подполковник. Наверное, мама прислала…

– Девять рублей сорок семь копеек? Твою мать что – Невой зовут?

– А-а! – соображал я. – Это гонорар из журнала «Нева». За стихи.

– Какие еще стихи?

– «Таджибаев пьет чай», «Отбой в казарме». Я послал им целую подборку, они напечатали…

Прочитав стихи, подполковник Устьянов принимался уговаривать меня ехать во Львов, поступать в военно-политическое училище.

– Будешь офицером, политруком, как я! – соблазнял он.

Я уклонялся, как мог, а потом не выдержал:

– Товарищ подполковник, подумайте сами: какой из меня политрук с моей фамилией?

Больше он меня не вызывал. И я, демобилизовавшись, вернулся к бабушке в Баку.

– Нет, Меир, ты посмотри на его щеки! – обиженно сказала она моему дедушке. – Сколько я его кормила, он был худой, как не знаю кто! А из армии приехал просто кнейдлех!

Я снял гимнастерку и брюки «хэбэ», забросил их под кровать и помчался в университет – я же по-прежнему считался вольнослушателем на филфаке.

Из армии я вернулся в марте 1959-го, а в апреле уже работал штатным сотрудником газеты «Социалистический Сумгаит». В то время город-спутник Сумгаит только строился, в сорока километрах от Баку на пустынном берегу Каспия буквально на моих глазах росли трубопрокатный завод, завод синтетического каучука, нефтехимический комбинат, ну и сам город – всесоюзная ударная стройка. Газета выходила три раза в неделю, ее выпускали четыре человека: тридцатилетний Рафаил Шик (политика и промышленность), двадцатитрехлетний Зорий Капелиович (социалка), двадцатипятилетняя Лена Касабьян (письма читателей) и я (очерки и фельетоны), мне было девятнадцать. То есть, каждый из нас был обязан каждые два дня написать по газетной полосе. И никаких поблажек от главного редактора, он стращал: «Если ты не сделал свою полосу, в газете будет дырка!»