Эдуард Тополь - Коктейль «Две семерки»

В Нью-Йорке Толстовский фонд опекал тогда русских эмигрантов, а израильское агентство «Сохнут» – еврейских.

Поскольку в анкетах моя профессия была обозначена одним словом «писатель», меня направили на работу в самый престижный на то время книжный магазин издательства «Харпер энд Роу» на Сорок пятой улице. Грузчиком. Однако на эту «привилегированную» работу меня, к сожалению, не взяли. Оказалось, что американским грузчикам нужно владеть двумя языками – английским для общения с менеджерами магазина и испанским для общения с коллегами-грузчиками. А я не знал ни того, ни другого. После этого меня не взяли грузчиком на фабрику конвертов, кассиром в банк и еще куда-то, уже не помню. Недельное пособие, выданное мне в «Сохнуте», закончилось, я оказался на улице. Но тут Юра Радзиевский, бывший легендарный капитан рижской команды КВН, а к моменту моего приезда в США уже миллионер и хозяин переводческой фирмы «URAmerica», по старой дружбе подкинул мне первый заработок – за пять долларов в час покрасить его новый офис на Пятой авеню. Второй заработок и тоже по старой дружбе мне подкинул Эфраим Севела – ему я по доллару за страницу перепечатал на машинке и отредактировал его детский роман про мальчика и медвежонка. А третья работа нашла меня сама – раввин Бернстайн, который туристом прилетел в Киев и стал в Бабьем Яру молиться за души тысяч расстрелянных там евреев, партизан и коммунистов, и которого киевские гэбэшники прямо из этого Бабьего Яра притащили в подвал киевского ГБ, где трое суток пытали, сломали палец и научили русскому мату – так вот, этот ребе Бернстайн, вернувшись в Нью-Йорк, тут же основал маленькое издательство «Ал Тидом» («Призыв»), где решил издавать по-русски еврейские религиозные брошюры, чтобы в отместку киевскому КГБ нелегально забрасывать их в СССР. Услышав, что в Нью-Йорк прилетел «писатель», он взял меня составителем и редактором этих брошюр с окладом сто пятьдесят долларов в неделю. Правда, я так рьяно взялся за дело, что проработал только пять недель – за это время я отредактировал не то четыре, не то пять книжонок, и Бернстайн мне сказал: «That’s enough, ибёнат! You made me works for бляд a year!» Хватит! Ты обеспечил мне работу на год!

– В один прекрасный день, – продолжал Пономарев, – звонит мой приятель, тоже бывший москвич: «Арт Блэйки в клубе “Fifth Spot”!» А Блэйки, чтоб ты знал, был в то время суперзвездой американского джаза, создателем самого знаменитого в мире джаз-бэнда «Jazz Messengers» и моей иконой в джазе. Я, когда уезжал из совка, сказал Регине Козаковой, писательнице и в то время жене артиста Козакова, что в Америке буду играть у Арта Блэйки. Так она мне недавно рассказала, что когда я от них ушел, она рыдала – думала, что я с ума сошел… Но не важно. Я, конечно, бегу в этот клуб, сижу в первом ряду. Тут выходят музыканты, а рядом с ними – кто, как ты думаешь? Арт Блэйки! И вот они начали играть, и что, ты думаешь, они играют? «Joy Spring»! Одну из моих самых любимых баллад Клиффорда Брауна! Короче, наступил перерыв, Арт Блэйки сходит со сцены, и вдруг кто-то из публики говорит: «Эй, Арт! Посмотри – вот этот русский малый, приехал из Москвы, а играет как Клиффорд Браун!» Блэйки на меня смотрит: «Ты кто такой?» Я говорю: «Я трубач из Москвы». – «А где твоя труба?» И для меня это был первый урок! На следующий день я, конечно, прихожу уже с трубой, снова сижу в первом ряду, слушаю. Начинается перерыв, и опять Арт Блэйки сходит со сцены, я к нему: «Мистер Блэйки, вы сказали, что сегодня я смогу с вами поиграть». Он как-то невнятно кивнул и прошел мимо. Но я жду. И вот наступает последнее отделение, они играют, а Блэйки сидит прямо передо мной и делает вид, что в упор меня не видит. А время идет, уже подходит конец их концерта, и сердце мое в буквальном смысле рухнуло в пятки! Говорят, что люди перед смертью видят всю свою жизнь. А я сидел и под их музыку видел всю свою дорогу в эту Америку, к этому Арту Блэйки – и Москву, и друзей, которых я бросил, и маму, которая рыдала… И вдруг… Вдруг он мне рукой машет – мол, давай, иди сюда и играй. А он в этот вечер пригласил еще одного парня поиграть. Потом оказалось, что это был Джимми Лавлейс, блестящий джазист-барабанщик. Джимми сел за барабаны на место Блэйки, и мы с ним начали играть. Но только стали играть – слышу, какой-то сбой в барабанах! Звук другой – звук Арта Блэйки! То есть, он, как только меня услышал, вернулся на сцену и попросил Джимми освободить место, стал сам играть со мной! Я своим ушам не поверил и на нашем музыкальном языке спрашиваю его своей трубой: «Это вы? Вы?!» А он бьет в барабан: «Я! Я! Дуй!» А я ему: «Вы слышите, что я разговариваю на чистом языке джаза?» А он опять: «Да, да! Слышу! Играй!» Я снова: «И вы понимаете, что я не какой-то там турист и придурок?» Он мне: «Ты с нами, с нами!» И по барабанам вот так: «Пубум-бум, пубум-бум!» И всё – душа моя понеслась!..

А после концерта Арт Блэйки подошел ко мне – а он здоровый мужик был! – бесцеремонно обхватил меня и сказал, я до сих пор это слышу: «Ты будешь у меня в оркестре играть! Ты будешь у меня в оркестре играть!»

В декабре 1983 года, когда я жил в Бронксе на пособие по безработице, рано утром, где-то в 7:15 – телефонный звонок.

– Mister Topol?

– Yes…

– Меня зовут Эндрю Браунсберг, я продюсер фильма «Почтальон всегда звонит дважды», я десять лет был продюсером Романа Полански…

Хотите – верьте, хотите – нет, но при этих словах у меня перехватило дыхание и мурашки пошли по телу. А он говорит:

– Вчера в Лондоне вышла ваша книга «Красная площадь», я начал ее читать, а дочитывал уже в самолете, по дороге сюда. Я хочу сделать фильм по этому роману. Я прилетел подписать с вами контракт. Меня еще никто не опередил? Вы можете со мной пообедать сегодня? Я остановился в «Ридженси-отель» на Парк-авеню…

Когда мне было лет десять, мы жили в Полтаве. Каждые два-три месяца на город накатывали цыганские таборы, и тогда как цунами разносились слухи о том, что на Подоле у кого-то украли свинью, на Щорса угнали мотоцикл, на Хмельницкого унесли весь курятник, на Клары Цеткин – стираное белье, а из детского сада – ребенка. Но мне, десятилетнему, эти слухи были до лампочки, и когда на пути из школы домой, на углу Розы Люксембург и Чапаева, ко мне подошла разбитная цыганка в ярком платке и длинной цветастой юбке, я не шарахнулся в сторону и нисколько не испугался.

– Хлопчик, дай руку, погадаю! – сказала она, и я дал ей свою левую ладонь.

Не замедляя шага, мы свернули на Чапаева, и она, держа мою руку, начала на ходу:

– Вижу дальнюю дорогу, хлопчик! Житы будэшь за океаном, в Америке, женат будэшь два разы, будэ у тебэ двое дитэй, и говорыть будешь по-англицки…

Тут из калитки выбежала моя мама, испуганно оттолкнула цыганку и втащила меня во двор. После этого я несколько дней со смехом рассказывал друзьям об этой ерунде – чтобы я, истинный пионер разлива 1948 года, да уехал к врагам-империалистам в Америку?! Я, который демонстративно отказывался учить английский язык, поскольку «А о чем мне говорить с этими поджигателями войны?».