Роберт Пирсиг - Дзэн и искусство ухода за мотоциклом [litres]

Какой-нибудь студент всегда спрашивал, как это правило применимо к неким особым обстоятельствам. У Федра в таких случаях имелся выбор: прогнать дурочку, что-нибудь наскоро придумав про то, как оно работает, — или пойти на самопожертвование и сказать, как он считает на самом деле. А считал он так: правило приляпано к написанному после того, как написанное написали. Правило существует post hoc , после факта, а вовсе не до него. Федр убедился: все писатели, которым студенты якобы должны подражать, писали вообще без всяких правил — записывали то, что правильно звучало, затем перечитывали и проверяли, по-прежнему ли оно правильно звучит, и что-то меняли, если звучало неправильно. Бывали и такие, кто явно писал с заранее рассчитанным намерением, — так выглядел их результат. Однако такой подход Федра не устраивал. В нем есть свой сок, как выразилась однажды Гертруда Стайн, но он не брызжет [17] Фраза американской писательницы Гертруды Стайн (1874–1946) об американском романисте Гленуэе Уэскотте (1901–1987) из ее «Автобиографии Элис Б. Токлас» (1933). — Пер. В. Михайлина. . Но как же обучать тому, что не обдумано заранее? Это же невозможно. Федр просто брал текст, комментировал его, ничего заранее не обдумывая, и надеялся, что студенты все равно что-то выудят. Но не удовлетворяло.

Вот оно, впереди. Мы ближе, и бьет напряжение, а желудок екает.

— Помнишь это здание?

— Ты тут раньше преподавал… Зачем мы туда идем?

— Не знаю. Просто хотел взглянуть.

Народу вокруг немного. Конечно, с чего бы? Летняя сессия. Огромные и странные щипцы над старым темно-коричневым кирпичом. Вообще, конечно, здание красивое. Оно одно здесь кажется уместным. Старая каменная лестница к дверям. Ступени с ложбинкой, протертой миллионами шагов.

— Зачем мы идем внутрь?

— Ш-ш-ш. Помолчи пока просто.

Открываю огромную, тяжелую дверь и вхожу. Внутри — опять лестницы, потертые и деревянные. Скрипят под ногой и пахнут сотней лет подметания и вощения. На полпути вверх останавливаюсь и слушаю. Вообще никаких звуков.

Крис шепчет:

— Зачем мы пришли?

Я лишь качаю головой. Снаружи проезжает машина. Крис шепчет:

— Мне тут не нравится. Тут жутко .

— Тогда выйди на улицу, — говорю я.

— Ты тоже.

— Потом.

— Нет, сейчас.

Он смотрит на меня и видит, что я остаюсь. У него такой испуганный взгляд, что я уже почти передумываю, и тут лицо его ломается, он разворачивается, сбегает по лестнице и выскакивает на улицу, а я не успеваю броситься за ним.

Внизу хлопает входная дверь, и я остаюсь совсем один. Жду какого-то звука… Чьего?.. Его? .. Слушаю долго.

Половицы мрачно скрипят, когда я иду по коридору; жуткая мысль, что это идет он . Здесь он реальность, а я призрак. Я вижу, как его рука ложится на дверную ручку, медлит, потом медленно поворачивает ее и толкает дверь в класс.

Комната притаилась — такая же, как помнится, — будто он здесь. Он и есть сейчас здесь. Осознает все, что вижу я. Все озаряется и вибрирует воспоминанием.

Длинные темно-зеленые доски по обеим сторонам облупились, нужно чинить — как и раньше. Мел — мела никогда нет, лишь тупые огрызки в желобе. За доской — окна, в них видны горы, на которые он смотрел в раздумье, когда студенты писали. Он садился у батареи отопления с кусочком мела в руке и смотрел в окно на горы, изредка отзываясь на вопрос студента: «А нам надо?..» Тогда он оборачивался и отвечал, и возникало единение, которого он не знал прежде. Здесь его принимали — как его самого. Не того, кем он мог или должен быть, а его самого. Здесь отзывались — слушали. Он все отдал. Не один класс — тысяча, каждый день они менялись вместе с бурями, снегами и узорами облаков на горных склонах, с каждой группой, даже с каждым студентом. Каждая пара не похожа на другую, извечная тайна — что принесут следующие…

Я забылся во времени — и тут услышал скрип шагов в коридоре. Все громче, вот замер у дверей. Ручка поворачивается. Дверь открывается. Заглядывает женщина.

У нее суровое лицо — словно кого-то собиралась здесь поймать. На вид около тридцати, не очень симпатичная.

— Мне показалось, я кого-то видела, — говорит она. — Я думала… — У нее на лице недоумение.

Заходит в класс и приближается ко мне. Вглядывается. Суровость исчезает, медленно сменяется изумлением. Она поражена.

— О господи… — говорит она. — Это вы?

Я ее совсем не узнаю. Совсем.

Называет меня по имени, и я киваю: да, это я.

— Вы вернулись?

Я качаю головой:

— Заглянул на минутку.

Женщина таращится на меня, пока не становится неловко. Она тоже это понимает и спрашивает:

— Можно присесть?

Робко — видать, была его студенткой.

Садится на стул в первом ряду. Рука без обручального кольца дрожит. Я и впрямь призрак.

Теперь и ей неловко.

— Вы надолго?.. Нет, я уже спрашивала…

Я заполняю паузу:

— Я на несколько дней остановился у Боба ДеВиза, потом еду на Запад. Вот задержался в городе, решил на колледж взглянуть.

— Ой, я рада, — говорит она. — Тут все изменилось… мы все изменились… сильно — с тех пор, как вы уехали…

Еще одна неловкая пауза.

— Мы слышали, вы были в больнице…

— Да, — отвечаю я.

Снова молчание. Она не продолжает, очевидно, зная причину. Колеблется, подыскивая, что бы сказать. Невыносимо.

— Где вы преподаете? — наконец спрашивает она.

— Я больше не преподаю, — отвечаю я. — Бросил.

Она смотрит недоверчиво:

— Вы бросили? — Хмурится и опять смотрит на меня: мол, с тем ли человеком говорю? — Не может быть.

— Может.

Не веря, она качает головой:

— Только не вы!

— Тем не менее.

— Почему?

— Хватит с меня. Я теперь занимаюсь другим.

Мне по-прежнему интересно, кто она; женщина, похоже, в таком же недоумении.

— Но это же просто… — Фраза обрывается. Она пытается заново: — Вы совсем… — Но и эта фраза неудачна.

Дальше должно быть «безумие» или «с ума сошли». Но оба раза она осекается. Что-то понимает, закусывает губу — в полном ужасе. Я бы сказал что-нибудь, кабы мог, но начинать неоткуда.

Я уже почти собрался признаться, что не знаю ее, но она встает и произносит:

— Мне пора.

Наверное, видит, что я ее не помню.

Она подходит к двери, прощается торопливо и формально, а когда дверь закрывается, по коридору стучат ее торопливые шаги, она почти бежит.

Наружная дверь хлопает, и в классе повисает тишина. Как и прежде. Только женщина оставила за собой некий психический вихрь, и комната преобразилась. Остался лишь отголосок присутствия, а то, за чем я сюда пришел, исчезло.

Вот и хорошо, думаю я, вставая снова, я рад, что зашел сюда, но вряд ли мне захочется снова увидеть этот класс. Лучше уж буду чинить мотоциклы — один такой как раз меня ждет.