Роберт Пирсиг - Дзэн и искусство ухода за мотоциклом [litres]

— Потому-то я ее и сохранил, — отвечаю я. — Сначала смеялся, вспоминая велосипеды, которые собирал, — и, разумеется, из-за того, что авторы нечаянно опустили всю японскую промышленность. Но в этом утверждении бездна мудрости.

Джон опасливо смотрит на меня. Гляжу на него с такой же опаской. Смеемся оба. Он говорит:

— Профессор сейчас нам разъяснит.

— Душевный покой, на самом деле, вовсе не эфемерен, — разъясняю я. — В нем все дело. Он возникает при хорошем уходе, а нарушается при плохом. То, что мы называем работоспособностью машины, — просто объективация этого душевного покоя. Последнее испытание — всегда твой собственный покой. Если его нет в начале работы, а ты все равно продолжаешь, тогда, скорее всего, вмонтируешь личные проблемы в саму машину.

Они смотрят на меня, задумавшись.

— Концепция непривычная, — продолжаю я, — но ее подтверждает привычный разум. Материальный объект наблюдения, будь то мотоцикл или жаровня, не может быть правильным или неправильным. Молекулы есть молекулы. Они не следуют этическим кодексам — за исключением тех, что придают им люди. Испытание машины — то удовлетворение, что она тебе приносит. Других не бывает. Если машина вселяет в тебя покой, это правильно. Если она беспокоит тебя, это неправильно, пока не изменится либо машина, либо твой ум. Испытание машины — всегда твой собственный разум. Другого испытания нет.

ДеВиз спрашивает:

— А если машина неправильная, а я все равно умиротворен?

Смех.

— Ты себе противоречишь, — отвечаю я. — Если тебе и впрямь плевать, ты и не узнаешь , что она неправильна. Такая мысль не придет тебе в голову. Само произнесение того, что она неправильна, — уже неравнодушие… Чаще бывает, — прибавляю я, — что тебе неспокойно, даже если она правильна, и я думаю, что сейчас у тебя как раз тот случай. Если тебе неспокойно, это неправильно. Это значит, что машину недостаточно тщательно проверили. В любой производственной ситуации непроверенная машина — «отрубленная» машина, ею нельзя пользоваться, даже если она идеально работает. Твое беспокойство насчет жаровни — из той же оперы. Ты не выполнил окончательного требования — достичь душевного покоя, поскольку тебе кажется, что инструкция слишком сложна и ты мог ее не понять, как нужно.

— Ну, а как бы ты ее улучшил? — спрашивает ДеВиз. — Чтоб я достиг душевного покоя?

— Тут надо поизучать — я сейчас не особо вникал. Корни очень глубокие. Эти инструкции к жаровням касаются лишь техники. А с моим подходом так узко не препарируешь. Вообще, конечно, в этих инструкциях злит одно: там подразумевается, что жаровню можно собрать лишь одним способом, их . Это начисто стирает все творчество. На самом деле есть сотни способов собрать жаровню, а если тебе навязывают только один, не показывая проблемы в целом, инструкция становится невыполнимой без ошибок. Теряешь всякий вкус к работе. И вот еще: маловероятно, что тебе сообщили лучший способ.

— Но инструкция же с завода , — говорит Джон.

— Я сам с завода, — отвечаю я, — и знаю , как пишут такие инструкции. Выходишь на конвейер с магнитофоном, и мастер посылает тебя поговорить с тем парнем, который ему сейчас меньше всего нужен, с самым большим придурком. То, что он тебе расскажет, и станет инструкцией. Кто-нибудь другой, может, рассказал бы нечто совершенно иное и гораздо лучше, но он слишком занят.

Все удивлены.

— Мог бы и догадаться, — выдавливает ДеВиз.

— Дело в формате, — говорю я. — Ни один писатель против него не попрет. Техника подразумевает, что есть лишь один верный способ что-нибудь делать, хотя так не бывает. И если это подразумеваешь, инструкция, разумеется , описывает только жаровню. Но если выбираешь из бесконечного количества способов ее сборки, надо учесть отношение машины к тебе и отношение вас с машиной к остальному миру, потому что выбор из множества вариантов, искусство работы так же зависит от твоего ума и духа, как и от материала машины. Вот почему необходим душевный покой… На самом деле мысль не так уж странна, — продолжаю я. — Посмотри как-нибудь на рабочего-новичка или на плохого рабочего и сравни его лицо с лицом мастера, чью работу считаешь превосходной. Сразу увидишь разницу. Мастер никогда не смотрит в инструкцию. Он принимает решения по ходу дела. И потому работа его поглощает, он внимателен к тому, что делает, даже если ничего специально не изобретает. Его движения соразмерны движениям машины. Он не работает по инструкции, поскольку его мысли и движения определяет природа подручного материала, и одновременно он меняет эту природу. Материал и его мысли изменяются вместе, последовательно, пока его ум не успокаивается — в тот миг, когда материал становится правильным.

— Похоже на искусство, — замечает учитель рисования.

— Это и есть искусство, — отвечаю я. — Разрыв искусства и технологии совершенно неестественен. Он просто уже такой давний, что лишь археолог раскопает, где они впервые разлучились. Вообще-то сборка жаровни — давно утраченная ветвь скульптуры, ее отъединили от корней века неверных интеллектуальных поворотов. Теперь даже рядом их поставить — уже смешно.

Они теряются — может, это я их разыгрываю. ДеВиз спрашивает:

— В смысле, когда я собирал жаровню — на самом деле, я лепил скульптуру?

— Еще бы.

Он ворочает эту мысль в уме, улыбаясь все шире и шире.

— Знал бы, — произносит он. Все смеются.

Крис говорит, что не понял меня.

— Нормально, Крис, — говорит Джек Барснесс. — Мы тоже. — Опять смех.

— Мне обычная скульптура милее, — говорит скульптор.

— А мне — мое рисование, — говорит ДеВиз.

— А я, наверно, и дальше буду барабанить, — изрекает Джон.

Крис спрашивает:

— А ты за что держаться будешь?

— За пистолеты, парень, за пистолеты, — отвечаю я. — Таков закон Запада.

Все смеются над этим очень сильно, и мое речеизвержение, похоже, прощено. Когда в голове шатокуа, очень трудно не навязывать монологи невинным людям.

Беседа распадается на группки, и я провожу остаток вечера за беседой с Джеком и Уиллой о происходящем на отделении английской филологии.

А когда все заканчивается и Сазерленды с Крисом уже ушли спать, ДеВиз вспоминает мою лекцию.

— Ты интересно рассказывал про инструкцию к жаровне, — серьезно произносит он.

Дженни тоже серьезно добавляет:

— Будто ты долго об этом думал.

— Я думал об основах двадцать лет, — отвечаю я.

За креслом передо мной в каминную трубу взмывают искры, ветер вытягивает их наружу — он теперь сильнее прежнего.

Я добавляю — как бы не самому себе:

— Смотришь, куда идешь и где находишься, — и не находишь смысла. А потом оглядываешься — и вроде какой-то порядок возник. Если спроецируешь его вперед, бывает, к чему-нибудь и придешь… Все разговоры про искусство и технику — часть порядка, возникшего, видимо, из моей жизни. Эдакое преодоление того, что, наверное, пытаются преодолеть и многие другие.