Роберт Пирсиг - Дзэн и искусство ухода за мотоциклом [litres]

— Приехали. — И он слезает. Мы на склоне, с него нетронутый лес виден на много миль.

Крису охота побродить вокруг, а я так устал, что желаю лишь одного — отдохнуть.

— Иди сам, — говорю я.

— Нет, пошли вместе.

— Крис, я правда устал. Посмотрим утром.

Развязываю рюкзаки и расстилаю спальники на земле. Крис уходит. Я вытягиваюсь — руки и ноги налиты усталостью. Безмолвный, прекрасный лес…

Немного погодя Крис возвращается и говорит, что у него понос.

— Ох… — Я поднимаюсь. — Надо белье поменять?

— Да. — Ему неловко.

— Возьми в мешке у переднего колеса. Переоденься, достань мыло из сумки. Сходим на речку и постираем.

Он так смущен, что с радостью подчиняется.

Уклон дороги покат, и, спускаясь к речке, мы сильно топаем. Крис показывает камешки — он их собрал, пока я спал. Везде густой хвойный дух леса. Холодает, солнце уже очень низко. Тишина, усталость и закат угнетают, но я помалкиваю.

После того как Крис отстирал белье дочиста и отжал, пускаемся в обратный путь. Поднимаемся, а на меня вдруг наваливается мысль, что я иду по этой просеке всю жизнь.

— Пап!

— А?

С дерева впереди вспархивает птичка.

— Кем я должен быть, когда вырасту?

Птица исчезает за дальним хребтом. Не знаю, что сказать.

— Честным человеком, — наконец отвечаю я.

— В смысле, кем работать?

— Кем хочешь.

— Почему ты сердишься, когда я спрашиваю?

— Я не сержусь… Я просто думаю… Не знаю… Я очень устал и не думается… Не имеет значения, что ты будешь делать.

Такие дороги сужаются, мельчают, а потом прекращаются вовсе.

Не сразу замечаю, что Крис отстал.

Солнце уже за горизонтом, опускаются сумерки. Поодиночке мы бредем обратно по просеке, а дойдя до мотоцикла, забираемся в спальники и без единого слова засыпаем.

Вот она в конце коридора — стеклянная дверь. А за нею — Крис, и с одной стороны его младший брат, а с другой — его мать. Крис держится руками за стекло. Узнает меня и машет. Я машу в ответ и иду к двери.

Как тихо все. Будто смотришь кино с испорченным звуком.

Крис поднимает голову и улыбается матери. И та ему улыбается, но я вижу, что за улыбкой таится горе. Она очень расстроена чем-то, но не хочет, чтобы заметили дети.

Вот теперь я вижу, что это за стеклянная дверь. Крышка гроба — моего.

Не гроба — саркофага. Я в огромном склепе, мертвый, а они отдают последние почести.

Такие добрые, пришли сюда ради этого. Могли бы и не приходить. Я им благодарен.

Крис зовет меня открыть стеклянную дверь склепа. Ему явно хочется поговорить со мной. Наверняка, чтоб я рассказал, какова она — смерть. Меня так и подмывает сделать это — рассказать. Так хорошо, что он пришел и помахал мне, — возьму и расскажу ему, что все не так уж плохо. Только одиноко.

Я тянусь к двери, но темная фигура в тени знаками приказывает мне дверь не трогать. Палец поднесен к губам, которых я не вижу. Мертвым не позволено говорить.

Но они хотят , чтобы я говорил. Я еще нужен! Он что, не видит? Это какая-то ошибка. Он не видит, что я им нужен? Я умоляю фигуру — мне надо с ними поговорить. Еще не кончено. Надо им рассказать. Но тот, в тени, и виду не подает, что услышал меня.

«КРИС! — ору я через дверь. — МЫ УВИДИМСЯ!» Темная фигура грозно движется на меня, но я слышу голос Криса, далекий и слабый: «Где?» Он меня услышал! А темная фигура в ярости набрасывает полог на дверь.

Не на горе, думаю я. Горы больше нет. И кричу: «НА ДНЕ ОКЕАНА!»

И вот я стою среди безжизненных руин города — совсем один. Развалины тянутся бесконечно, куда ни глянь, и я должен идти средь них один.

Солнце встало.

Сначала я не очень понимаю, где я.

Мы на дороге где-то в лесу.

Плохой сон. Снова эта стеклянная дверь.

Рядом поблескивает хром мотоцикла, потом я вижу сосны, а потом соображаю, что мы в Айдахо.

Дверь и фигура в тени рядом — не иначе примстилось.

Мы на просеке, правильно… ясный день… искрящийся воздух. У-ух!.. прекрасно. Едем к океану.

Снова припоминаю сон и слова «Мы увидимся на дне океана» — и не понимаю, что бы это значило. Но сосны и свет сильнее любого сна, и недоумение потихоньку рассеивается. Старая добрая реальность.

Вылезаю из спальника. Холодно, и я быстро одеваюсь. Крис спит. Я обхожу его, перебираюсь через поваленное дерево и иду вверх по просеке. Чтобы разогреться, перехожу на трусцу и резко набираю скорость. Хо-ро-шо, хо-ро-шо, хо-ро-шо. Слово попадает в ритм бега. Какие-то птицы вылетают на солнце с холма в тени, и я провожаю их взглядом, пока не скрываются из виду. Хо-ро-шо. Хо-ро-шо. Хрусткий гравий на дороге. Хо-ро-шо. Ярко-желтый песок на солнце. Хо-ро-шо. Иногда такие дороги тянутся на много миль. Хо-ро-шо, хо-ро-шо.

Наконец дыхания уже не хватает. Дорога взобралась выше, и я озираю лес на многие мили окрест.

Хорошо.

Все еще отдуваясь, быстрым шагом иду назад — уже не хрустя гравием так сильно, рассматривая подлесок и кустики там, где валили сосны.

Снова у мотоцикла, пакуюсь бережно и быстро. Все так знакомо, что куда, я это делаю почти не задумываясь. Наконец остается спальник Криса. Я перекатываю парнишку — не слишком грубо — и говорю:

— Клевый день!

Он озирается, ничего не соображает. Выбирается наружу и, пока я складываю спальник, одевается, толком не понимая, что делает.

— Надевай свитер и куртку, — велю я. — Сегодня на дороге будет прохладно.

Он одевается, усаживается в седло, и на низкой передаче мы проезжаем по лесосеке до поворота на шоссе. Напоследок бросаю прощальный взгляд на лесосеку. Хорошая. Милое место. Отсюда шоссе вьется все дальше вниз.

Сегодня шатокуа будет долгим. Я ждал его все это путешествие.

Вторая передача, потом третья. На таких поворотах слишком быстро нельзя. Солнце красиво светит на эти леса.

Прежде в нашем шатокуа висела дымка — проблема тыловой поддержки; в первый день я говорил о неравнодушии, а затем понял, что не могу сказать ничего значительного о неравнодушии, пока не понята его изнанка — Качество. Сейчас, наверное, важно увязать неравнодушие с Качеством: они — внутренний и внешний аспекты одного и того же. Тому, кто видит Качество и чувствует его в работе, есть дело до этой работы. Неравнодушный к тому, что видит и делает, неизбежно имеет какие-то свойства Качества.

Стало быть, если проблема технической безнадеги вызвана недостатком неравнодушия — как технарей, так и антитехнарей; и если неравнодушие и Качество суть внешний и внутренний аспекты одного и того же, из этого логически следует, что вообще-то причина технической безнадеги — отсутствие понимания Качества в технике как технарями, так и антитехнарями. Безумная погоня Федра за рациональным, аналитическим и, стало быть, техническим значением слова «Качество» на самом деле была погоней за решением всей проблемы с технической безнадегой целиком. Так мне, во всяком случае, кажется.