Андре Асиман - Назови меня своим именем

Он кивнул.

– Я не знал. Я думал...

– Я знаю, что ты думал.

Эта новость меня окрылила. Разве не это омрачало наши отношения раньше? Я решил не развивать тему.

– По этому месту я, наверно, буду скучать больше всего. – Поразмыслив, он добавил: – Я был счастлив в Б.

Это было похоже на начало прощания.

– Я смотрел вон туда, – продолжил он, указывая на линию горизонта, – и думал, что через две недели вернусь в Колумбийский кампус.

Он был прав. Я всегда старался не считать дни. Сначала – потому что не хотел думать о том, как долго он еще пробудет с нами; потом – потому что отказывался осознавать, как мало дней осталось до его отъезда.

– Это значит, что через десять дней, когда я взгляну на это место, тебя здесь не будет. Не знаю, что буду делать тогда. Ты хотя бы окажешься где-то, где нет воспоминаний.

Он прижал меня к себе.

– Твой образ мыслей порой... Ты будешь в порядке.

– Возможно. А возможно, и нет. Мы потратили впустую столько дней, столько недель.

– Впустую? Не знаю. Может, нам просто требовалось время, чтобы разобраться в своих желаниях.

– Некоторые из нас нарочно усложняли все.

– Я?

Я кивнул.

– Ты прекрасно знаешь, что делал прошлой ночью.

Он улыбнулся.

– Я не знаю, что думать об этом.

– Я тоже не уверен. Но я рад, что мы это сделали.

– Ты будешь в порядке?

– Я буду в порядке. – Я запустил руку к нему в трусы. – Мне нравится быть здесь с тобой.

Таким образом я признавался, что тоже был счастлив здесь. Я попытался представить, что означало для него «счастлив здесь»: счастлив оказаться здесь после того, как рисовал это место в своем воображении; счастлив проводить за работой знойные утренние часы в раю ; счастлив велосипедным поездкам к переводчице; счастлив ускользать в город по вечерам и возвращаться за полночь; счастлив с моими родителями и застольной барщиной ; счастлив со своими приятелями по игре в покер и остальными друзьями, которыми обзавелся в городе, и о которых я ничего не знал? Может, однажды он расскажет мне. Интересно, какую роль играл я в суммарном объеме счастья?

Между тем, когда завтра рано утром мы пойдем плавать, возможно, меня снова захлестнет тошнотворное раскаяние. Я спрашивал себя, можно ли привыкнуть к нему? Или смятение однажды достигает такого уровня, что находишь способ выделить его в отдельное чувство с периодами облегчений и ремиссий? Или тот, кто вчера утром казался почти агрессором, становится еще более необходим, потому что защищает нас от нашего собственного ада – так что один и тот же человек служит источником страданий с наступлением дня и приносит облегчение ночью?

На следующее утро мы отправились плавать в шесть часов, и столь раннее время заряжало энергией нашу тренировку. Позже, пока он лежал на воде лицом вниз, раскинув руки, мне хотелось держать его, как делают инструкторы по плаванию, когда удерживают тебя на плаву, едва лишь касаясь пальцами. Почему я ощущал себя старше него в тот момент? Этим утром я хотел защищать его от всего: от камней, от медуз, кишевших вокруг в это время года, от зловещего хищного взгляда Анкизе, когда тот ковылял в сад, чтобы включить разбрызгиватели, и вечно выпалывал сорняки, куда бы ни повернулся, даже в дождь, даже разговаривая с тобой, даже грозясь уйти от нас – взгляда, который, казалось, выуживал на поверхность каждый секрет, который ты считал тщательно укрытым от его глаз.

– Как ты? – спросил я, повторяя его вчерашний вопрос.

– Ты и сам знаешь.

Не представляю, что нашло на меня за завтраком, только я поймал себя на том, что срезаю верхушку с его яйца всмятку, пока не вмешалась Мафальда, или пока он не разбил его своей чайной ложкой. Никогда в жизни я не делал этого ни для кого, и вот пожалуйста, я удостоверяюсь, чтобы ни одна частичка скорлупы не упала в его яйцо. Он остался доволен. Когда Мафальда принесла его ежедневного polpo [23] Осьминог. (ит.) , я порадовался за него. Семейная идиллия. Просто потому что ночью он позволил мне быть сверху.

Заканчивая срезать верхушку со второго яйца, я заметил, что отец пристально смотрит на меня.

– Американцам никогда не научиться, – сказал я.

– Уверен, они делают это по-своему... – произнес отец.

Ступня, опустившаяся под столом на мою ногу, подсказала мне, что, возможно, мне лучше не продолжать, на случай если отец что-то заподозрил.

– Он не дурак, – сказал мне Оливер позже, собираясь ехать в Б.

– Хочешь, чтобы я поехал с тобой?

– Нет, лучше не привлекать внимания. Может, тебе поработать над Гайдном сегодня? После.

– После.

Марция позвонила, когда он собирался уезжать. Он почти подмигнул мне, когда передал трубку. В этом крылась не ирония, а напоминание, если только я не ошибался – а я думаю, что нет – что между нами все абсолютно прозрачно, как бывает только между друзьями.

Возможно, в первую очередь мы были друзьями, а уже потом – влюбленными.

Но, может, это и означает быть влюбленными.

Вспоминая о наших последних десяти днях вместе, я представляю плавание в ранние утренние часы, неспешные завтраки, поездку в город, работу в саду, обеды, послеобеденный сон, снова работу во второй половине дня, иногда теннис, вечера на пьяцетте, и каждую ночь – занятия любовью, которые заставляли забыть о времени. Оглядываясь на эти дни, я не могу вспомнить ни одной минуты, за исключением его получасовых встреч с переводчицей или улученных мной пары часов с Марцией, когда бы мы не были вместе.

– Когда ты узнал обо мне? – спросил я его однажды. Я рассчитывал, что он скажет, Когда я сжал тебе плечо, и ты почти раскис в моих руках. Или, Когда ты спустил в купальные плавки в тот день, когда мы болтали в твоей комнате. Что-нибудь в этом роде. «Когда ты покраснел», – ответил он. «Я?» Мы разговаривали о переводе поэзии; было раннее утро, шла его первая неделя у нас. Мы сели работать раньше обычного в тот день, возможно, потому что уже получали удовольствие от наших случайных разговоров и стремились провести немного времени вдвоем, пока под липой еще только накрывали стол к завтраку. Он спросил, переводил ли я когда-нибудь поэзию. Да, ответил я. А что? Он читал Леопарди и наткнулся на несколько строк, которые не поддавались переводу. Мы обменивались репликами, ни один из нас не представлял, куда заведет возникший на пустом месте разговор, потому что по мере углубления в мир Леопарди мы то и дело перескакивали на побочные темы, где наше природное чувство юмора и любовь паясничать находили себе выход. Мы переводили отрывок на английский, затем с английского на древнегреческий, затем на англо-тарабарский и итало-тарабарский. Заключительные строки из «К Луне» Леопарди оказались так исковерканы, что вызывали у нас взрывы хохота, пока мы повторяли получившуюся бессмыслицу на итальянском – когда вдруг повисла тишина, и, подняв глаза, я увидел, что он смотрит на меня в упор тем ледяным, застывшим взглядом, который всегда так смущал меня. Нужно было сказать что-нибудь, и когда он спросил, откуда я столько знаю, мне хватило самообладания ответить что-то об отце-профессоре. Обычно я неохотно демонстрировал свои знания, особенно с теми, кто повергал меня в трепет. Мне нечем было защититься, нечего добавить, нечем замутить воду, негде спрятаться или укрыться. Я чувствовал себя беззащитным, как попавший в западню ягненок посреди высохших, безводных равнин Серенгети.