Пётр Алёшкин - Петр Алешкин. Собрание сочинений. Том 3

— Не-е. Ты уже Виктор Иваныч! Это я как был дядей Санькой Туманом, так и остался…

Я сел рядом на траву.

— Ты в отпуск? Иль просто так, мать проведать?

— Просто так. На два денька.

— Мало чей–та?

— Я бы и месяц пожил, да нельзя!

— Скучаешь, значит, по родным местам… — задумчиво произнес дядя Санька, потом, помолчав, добавил: — А с Таней как живете, вместе аль врозь, по общежитиям?

— На квартире. Во флигеле живем!

— Правильно! Вместе оно лучше, а то сейчас многие так живут, она в одном месте, он в другом… С деньжатами только, видать, трудновато.

— Крутимся. Вагоны разгружаю… Ничего, немного осталось!

На коленях у дяди Саньки лежали три сыромятных ремня, из них он плел кнут кому–то из ребятишек.

Заметив мой взгляд, он улыбнулся:

— А я все детей тешу!

К нам подошел Сашок, который во время нашего разговора рассматривал улов товарищей.

— Дядь Сань, я принес жестянки. Сделаешь свисток? — спросил он.

— Давай, сделаю!

Сашок вытащил из кармана две крышки от консервных банок и отдал Туману. Дядя Санька начал ногтем соскабливать с них грязь.

Я смотрел в спокойную воду. В ней отражалось глубокое небо с ватным одиноким облаком и поблескивали в волнах искорки солнца. Около берега над водой кружились, любовались своим отражением тонкие разноцветные стрекозы. Они садились на широкие круглые листья кувшинок отдохнуть и погреться на солнце. Я вспомнил японское трехстишье и прочитал вслух:

— Над ручьем весь день ловит, ловит стрекоза собственную тень.

— Нет, — сказал Сашок. — Они на танцы собираются. Видишь, во–он на листке синенькая в воду смотрится и глаза подкрашивает. А вон сидит одеколонится. А эти, — показывал мальчик, — крылья прочищают. Разве не помнишь: «Ты все пела — это дело, так пойди же попляши!» Забыл, да?

— Да, Сашок, забыл, — ответил я.

Я вдруг почувствовал себя лишним. До моего прихода мальчишки беседовали с дядей Санькой и, наверно, сидели рядом. А теперь встали у воды, отвернулись и старательно смотрят на поплавки. Я попрощался и пошел по тропинке дальше. Сашок остался. Солнце поднялось еще выше. Становилось жарко. Я расстегнул рубашку. Тропинка увела меня вниз и запетляла между кустами. Я шел, раздвигая грудью тонкие ветки со свежими ярко–зелеными листьями. Иногда они приятно гладили меня по щекам. Тропинка раздвоилась. Одна сворачивала в сторону и поднималась к вишневому саду, а другая вела через речку к кладбищу.

Я свернул к вишневому саду. Он стоял в молочном тумане. Здесь, вон под тем деревом, я провел с Лидой последний день перед уходом в армию. Я лег на спину на траве в тени под вишней. Было тихо–тихо. Слышался только однообразный гул пчел. Тогда тоже было тихо. И наверно, были пчелы. Однако нам тогда было не до них. Помню, стояли мы под деревом. Стояли молча. Лида прижималась щекой к моей груди, а я без конца осторожно водил и водил по ее маленькому острому плечу. Помню, волосы у нее были усыпаны лепестками цветов. Перед этим я, играя, тряс над ее головой ветку вишни. Лепестки осыпались и пушинками ложились на голову, на плечи Лиды. Она смеялась и ловила их ртом… Лида не дождалась меня из армии. Видно, не так сильно я ее любил.

На другой день после обеда я освободил малину от засохших стеблей и решил погулять по полям. По зеленям пересек я неширокое поле и спустился в Волчью балку. Здесь в детстве мы катались на лыжах. Балка привела меня к водопаду. Уступ, с которого падала вода, был невысокий, всего с метр, но все–таки место было красивым. Я лег на живот, оперся о берег руками, свесил голову и стал пить мелкими глотками чистую холодную воду. Потом я отполз от берега, повернулся на спину, положил под голову руки и закрыл глаза. Незаметно вернулся назад, в прежние годы, в солнечные дни! И долго лежал — вспоминал под шум воды. Наконец солнце разморило меня. Я вновь подполз к ручью. В прозрачной воде внизу, там, где лопались пузыри от водопада, были видны темные спинки рыбок. Они зачем–то уткнулись носами в глиняный берег и стояли так, чуть пошевеливая хвостами. Хорошо здесь! Поставить бы вот тут под кустом палатку и слушать сутками шум водопада.

Солнце все быстрее и быстрее спускалось к горизонту. Пора. Надо возвращаться. По дороге домой меня догнал дядя Санька Туман на своем тарантасе. Деревянная нога его была вытянута вперед и лежала на передке телеги, а здоровая свисала вниз. Лошадь остановилась возле меня.

— Садись, — пригласил Туман.

Телега, скрипнув, мягко присела подо мной. Дорога свернула в сторону и напрямик меж зеленых полей побежала к деревне. Мы ехали молча. Впереди показался высокий пень. Он стоял чуть в стороне от дороги. Трактористы, вспахивая поле, объезжали его. От этого образовалась небольшая полянка, поросшая высокой густой травой. Лошадь дотрусила до нее, сама без принуждения остановилась и потянулась к траве. Туман вздохнул, вытянул из кармана кисет и стал медленно сворачивать «козью ножку».

Здесь когда–то стояли избы. Но место тут неудобное. Каждую весну здешних жителей отрезало половодьем от основной части деревни, где находились магазин, клуб и все колхозные постройки, и люди один за другим переселились на другой берег, а некоторые перебрались в другие места. Сады, оставшиеся здесь, постепенно засохли. Их вырубили. Осталась лишь старая осина. Она росла около дороги и не мешала пахоте. Каждое утро возле нее появлялся дядя Санька Туман на своем тарантасе. Он, видимо, так же, как и сейчас, останавливался, сворачивал из газеты «козью ножку» и долго курил, вглядываясь в густую траву у подножья осины. К этому времени роса уже спадала, но внизу, у самой земли трава была влажной и издавала душистый и пряный запах свежести и чистоты. Лошадь, быстро перебирая губами, рвала траву и иногда лениво сгоняла хвостом со спины назойливых мух. А Туман сидел на телеге и думал, слушая ласковый убаюкивающий шепот листочков осины и важный неторопливый шорох наливающейся пшеницы. О чем он думал? Что ему вспоминалось? Может быть, он тогда сравнивал себя, свою судьбу, с судьбой одинокой осины? Докурив, он хлопал вожжами по спине лошади. Она лениво трогалась с места, но все еще тянулась за сочной и прохладной травой. А Туман, наверно, все вспоминал то время, когда он не стал еще одноглазым Туманом, а был обыкновенным парнем. Еще до войны. Может, он вспоминал свою первую и последнюю атаку, когда земля вдруг с грохотом поднялась перед ним и повернула его жизнь в другую сторону. Это случилось в начале войны. Жена Настенька, которая три месяца назад, убиваясь, провожала его, едва узнала в нем своего Саню, сразу стала чужой и далекой. Вскоре они разошлись. Тогда он не выдержал, запил, ходил угрюмый, злой. Шрам около выбитого глаза делал его лицо еще мрачнее.