Пётр Алёшкин - Петр Алешкин. Собрание сочинений. Том 3

Возле Масловки машина осторожно нырнула в кювет и повернула в деревню. Около своего дома Славик заглушил мотор, вылез из кабины и решительным шагом направился к крыльцу.

Возле соседней избы под деревом мирно вязали пуховые платки две молодые женщины.

Я спрыгнул с крыльца и бодро пробежал по саду. Потом помахал руками, разгоняя остатки сна, и подошел к штанге, которую смастерил сам еще до армии. Она заржавела и лежала в траве у сарая. Я очистил диски от земли, примерился и вскинул на грудь. Тяжеловата стала. Поднял над головой ее три раза и резко бросил на землю. Диски глухо охнули и выбили в земле две ямки.

— Ослабел на городских харчах–та, — засмеялась мать, наблюдавшая с крыльца.

— Нет, не ослабел, — улыбнулся я, — просто жиреть начал!

— Это хорошо, хорошо! — одобрила мать. — От плохой жизни не жиреют!

После завтрака я снова вышел в сад. Больно и грустно было смотреть на полузасохшие яблони, на их слабые бледно–зеленые листья и корявые ветви. Кусты крыжовника растопырились чахлыми колючими ветками возле плетня, от которого осталось несколько кольев, торчащих среди сухих прошлогодних стеблей крапивы и полыни. Только сирень у калитки разрослась, разукрасилась пышными цветами… Мне вспомнился сад в такую вот весеннюю пору густым и тенистым, в цветах, как в тумане. Помню, любил я слушать, встав под яблоней, переливчатый пчелиный гул. Пчелы не обращали на меня внимания, деловито ползали по цветам, с наслаждением замирали, окунувшись в нежную пахучую середину цветка. Помню, с каким нетерпением ждал я, когда подрастет крыжовник. Каждое утро, когда солнце поднималось над избой бабки Грушки, выбегал я на крыльцо, шлепал босыми ногами по приятно прохладным доскам ступеней и бежал по мокрой от росы траве к кустам крыжовника с нежно-зелеными листьями. Прохладную тишину утра нарушали только далекое блеяние овец, голоса переговаривающихся женщин и сонное бормотание мотора трактора, доносившееся от тракторной базы. Присев на корточки перед кустом и осторожно поднимая колючие ветки, я разочарованно вздыхал, видя маленькие, с горошину, плоды… Вспомнились мне и совсем недалекие тихие вечера, которые я проводил с соседкой Лидой на скамейке под яблоней возле плетня. От скамейки уж не осталось следа, а Лиду я видел в последний раз два года назад. Мы столкнулись в дверях автобуса: я уезжал из деревни, а она приехала и выходила с чемоданом в руке. Лида была одна, без мужа. Я прильнул к окну тронувшегося автобуса и смотрел, как она, отставив в сторону свободную руку, несет тяжелый чемодан. Сойдя с дороги, она остановилась, поставила чемодан и стала смотреть вслед автобусу.

Побродив по саду, я начал носить вилами навоз из овечьего катуха и тонким слоем разбрасывать его на солнцепеке за избой. Мать будет им топить печку зимой. Раньше, когда я жил в деревне, я всеми правдами и неправдами старался увильнуть от этой работы, а сейчас я даже с каким–то удовольствием вдыхал тугой и резкий запах навоза.

Мать в саду полола грядки лука. Она уже несколько раз просила меня отдохнуть. Но я хотел выбросить навоз из овечьего катуха, а завтра вынести со двора.

— Здравствуй, кума! — услышал я голос соседки, тети Насти, и оглянулся. Они с матерью стояли за углом.

Я знал, что тетя Настя обязательно зайдет к нам, когда узнает, что я приехал. Зайдет и начнет выспрашивать у меня, как я живу, как учусь и понимает ли меня моя жена. И при этом она будет вздыхать, скрестив на груди руки и чуть–чуть покачивая головой. Потом начнет рассказывать про свою дочь Лиду, рассказывать с грустью, печальным голосом, словно жизнь дочери сложилась неудачно. Но я–то знал, что Лида живет хорошо, работает учительницей в одной из деревень района. У нее двое детей и спокойный молчаливый муж. Но тетя Настя твердо уверена, что Лида могла быть счастлива только со мной, а раз ничего не получилось, значит, и жизнь у нас должна быть несчастливой. Я чувствовал, что и мне она не верит, когда я рассказываю о своей семейной жизни.

— Никак Витек приехал? — спрашивает тетя Настя.

— Прилетел голубок, — отвечает веселый голос матери. — Да не надолго! На два денька только!

— И то хорошо… Как он там? Кончает, что ж, нонча?

— Кончает!

— А потом куда же?

— Говорит, что там останется, в институте. В спирантуру какую–то поступать будет. Я уж ему говорила–говорила, чтоб работать шел. Голова заболит учиться столько! А он свое — учиться буду, и все! Я ему и пример приводила, Васька Климинской, говорю, заучился, с ума сшел. А теперь мать мучайся с ним… И он чей–та не такой стал… Бывало, как приедет, ребятишек соберет и футбол по лугу гонять! А на этот раз они по лугу носятся, а он сел на крыльцо и сидит, думает. И все грустный какой–та!

— Мож, устал с дороги–то? Аль с семьей что не ладится?

— Ну, Танюшка–то девка хорошая! До сих пор ладилось и вдруг!

— А что ж! Иё, беду, долго ждать, что ли?

Я прислонил вилы к забору и пошел, улыбаясь, к ним.

— Здравствуй, здравствуй, сынок! — радостно закивала головой тетя Настя, окидывая меня быстрым взглядом. — Похудел ты, Витек, за этот год!

— А как жа! Последний–то годок самый трудный, — подхватила мать. — Похудеешь небось!

— Это вам кажется, — засмеялся я, — наоборот — во! — я оттянул кожу под подбородком. — Второй подбородок расти начал… А Лида как поживает?

— Все помнишь? Не забыл еще?

Забывал ли я ее когда? Нет, теперь я не могу сказать, что помню ее всегда. В суете, в спешке, в вечном беспокойстве не пропустить чего–то важного для себя, чего после не наверстаешь, уже не тревожит та боль, которая когда–то была ежедневной. И только в тихие минуты, когда, отдыхая, бродишь по пустынному осеннему парку или когда остановишься на набережной поглядеть на спокойную воду, вдруг сладко защемит, заноет сердце — и вновь увидишь маленький домик, под соломенной крышей, покосившееся крыльцо со скамейкой, вспомнишь тихий сад и вновь почувствуешь вкус прохладных, еще не созревших анисовых яблок, которые так любила Лида.

Поговорив с тетей Настей, я вернулся в катух и продолжал носить навоз, стараясь представить себе теперешнюю Лиду, мать двоих детей. Но у меня не получалось это. Передо мной стояла сентиментальная девчонка с большими печальными глазами. Такой она была, когда я уходил в армию.

— Теть Дунь, Витька дома? — услышал я мальчишеский голосок.

— Какой же он тебе Витька–та, а? Сашок? — сказала тетя Настя. — Ты что, рази ему ровесник? Он тебе теперь Виктор Иваныч, а не Витька!

— Виктор Иваныч, — недоверчиво протянул Сашок.

— Саша! Иди сюда! — позвал я.

В дверях катуха появился мальчишка. Он был бос, в засученных до колен брюках и чистой рубашке. Подойдя ко мне, Сашок протянул руку.