Пётр Алёшкин - Петр Алешкин. Собрание сочинений. Том 3

— Дед, дед, — тихо позвал Андрей.

Хант поднялся и подошел.

— Микуль я, — сказал он спокойно.

Собака у порога подняла голову.

— Скажите, Микуль, — запнулся Андрей. Ему неудобно было называть старого человека без отчества, но он подумал, может быть, у хантов нет отчества, и снова заговорил, запуская пальцы в длинную мягкую шерсть оленьей шкуры, на которой лежал. Укрыт он тоже был шкурой. — Скажи, вот любили бы вы вдвоем одну… А тот, второй, дрянной человек, а она все равно… к нему… Что бы вы сделали?

— Давно… молодой был я, — заговорил негромко хант, садясь на земляное возвышение у стены, на котором на шкуре, расстеленной на камышовой циновке лежал Андрей. — Жена молодая была. Хорошая жена! Еремей, сын… Пришел с охоты я, а дома с женой Данила Сигильдеев…

— Ты убил его? — быстро спросил Андрей, поднимая голову.

— Я спросил у нее — с кем жить будешь? — неспешно и бесстрастно рассказывал хант.

— А она? — все еще нетерпеливо, с напряжением держал голову над постелью Андрей.

— Однако, говорит — с Данилой…

— А ты?..

— Я ружье взял, малицу, колек, пимы, няры и ушел…

— И ушел сюда? — опустил голову Андрей и снова начал гладить мех оленьей шкуры.

— Нет… Рядом жил, в селении…

— А сын? Еремей?

— Еремей — охотник! Сын его, внук мой Кирила, на буровой самому большому начальнику первый помощник…

— И ты счастлив? Вот здесь… один… — спросил Андрей.

— Зачем один? Собака есть, зверь есть, огонь есть, дом есть — все есть!

— Но этого же мало! — воскликнул Андрей.

— Почему мало? Все есть! — удивился хант и вздохнул: — Только зверь теперь мало… уходит зверь… шумно. Людей много. Совсем уйдет…

Собака шумно и быстро вскочила и с поднятыми ушами уставилась на дверь. Хант тоже замер, прислушался. Андрей тревожно насторожился. Но слышал только шум метели за окном, шелест снежинок по стеклу да посвистывание ветра.

Хант поднялся подошел к двери и чуточку приоткрыл ее.

— Стреляют, — озабоченно сказал он.

— Это меня ищут! Меня! — вскрикнул Андрей. — Сказать надо! Меня ищут!

— Я скажу, — проговорил хант и снял с гвоздя шубу, но остановился с нею в руках. — Ты убил? — спросил он, глядя на Павлушина.

— Нет, нет!

Хант вышел вместе с собакой.

Андрей лежал, прислушиваясь к боли в ступнях, и со страхом думал о встрече с Матцевым, вспоминал стычку с ним, выстрел… А ведь и убить мог! Промазал случайно… Что же происходит? Что происходит? Я же никогда зла никому не хотел. И чуть человека не убил! Как же так? Кто же я такой? Что я хотел? Чего добивался? Почему я так рвался к Анюте? Разве я жениться на ней хотел? А почему решил, что Матцев подлец? Лишь потому только, что у него есть жена, а потом Наташа была… И обеим он изменил! А изменил ли он? Что я о нем знаю?.. А что знаю о себе? Этот вопрос обжег больнее. Я–то чего хотел? Как я–то хотел жизнь прожить? Ниточку выстроил. А ниточка ли жизнь? И что хотел я на эту ниточку нанизать? Какой я жизнь свою представлял? Институт, работа, инженер, мастер, прораб, начальник, потом побольше начальник. Путь наверх, путь к благу, к счастью! А в чем оно, счастье? В том, чтоб все выше и выше лезть… А люди? А отношения с ними? Был бы я счастлив в такой жизни?.. Давай, давай! И себя не жалей, и других! А ради чего, ради чьего блага? И блага ли? В том ли счастье, чтобы рваться наверх? Ладно, стану я хоть министром, а буду ли счастлив? Нет, нет же, не буду! Андрею стало страшно. Гляну я стариком на жизнь свою и увижу внизу на служебной лестнице потерянных дорогих людей или обиженных, через которых переступил, тех, у кого я вырвал что–то им дорогое, как пытался вырвать у Владика Анюту. Стану ли я радоваться такой жизни? Страшная жизнь! Счастье не в том, не в том… А в чем же? Кто имеет право радоваться жизни? Кто? И Андрей ясно понял, что только тот может радоваться жизни, кто имеет на это основание. Как же я не понимал, что самая великая радость — делать добро другим! Только от хороших поступков можно чувствовать истинную радость. Я жил среди стольких людей, нуждающихся в помощи, а что я им сделал?.. Перед Андреем вставали Колунков, Гончаров, Звягин, Надя, Анюта, мать… В душе он чувствовал беспокойство, волнение, вину перед ними. И боль отступала, забывалась. Жить надо по–иному! Не так, как жил до этого, совсем не так! Только тот счастлив по–настоящему, кто сделал счастливым другого человека… На душе у Андрея стало спокойно. Он начал забываться и заснул. Проснулся от шума, поднял голову. В комнату входили люди. В полутьме Андрей узнал Колункова, Звягина, Матцева, ханта, а люди все входили. И все они шли ночью в метель, в мороз, чтобы помочь ему — подумал Андрей.

— Что с тобой? Как ты? — окружили Павлушина лесорубы.

— В речку угодил. — радостно бормотал Андрей.

— Мы вертолет вызвали… Утром в больницу отвезет, — говорили лесорубы.

Матцев держался сзади.

— Владик, — позвал Андрей.

Матцев протиснулся к постели. Андрей взял его за руку.

— Прости! — сказал он, — За все прости!..

Он хотел еще что–то добавить, по почувствовал, что Владик понял, что просит он прощения не из–за страха перед ним и даже не за выстрел, а за то неизмеримо большее, в чем был виноват перед ним и в чем мы все виноваты друг перед другом.

Заиндевевший оранжевый «Магирус» ходко шел по накатанному зимнику вдоль железнодорожного полотна. В кабине уютно и не очень холодно. Павлушин в валенках, в меховых рукавицах, но пальтишко на нем не для сибирских морозов: короткая тонкая москвичка с шалевым воротником, купленная им еще в доармейские времена. В Сургуте на сорокаградусном морозе пальтишко сразу заколенело, словно мокрое было. Колени застыли, хоть и одет был в двое брюк. Но в кабине угрелся на мягком сиденье, потом выпил с водителем, смуглым парнем с подпаленной бородой, и совсем стало хорошо. Шофер одет добротнее: полушубок, ватные брюки, унты. Андрею сначала неудобно было за свое убогое пальтишко, думал, что оно непременно вызовет усмешку у шофера.. Но водитель совершенно не обращал на него внимания, часто курил, щелкал зажигалкой. На тряской дороге рука с зажигалкой дергалась, огонек беспомощно метался, и слышно было, как потрескивают толстые рыжеватые волосы бороды и усов шофера, пахло паленой шерстью. А когда водитель не курил, то мурлыкал что–то, посвистывал и глядел вперед на белую неровную дорогу, на машину своего приятеля, поднимавшую снежную пыль впереди, крутил баранку, бросал машину то влево, то вправо, объезжая ямы и ухабы, и совершенно не интересовался Павлушиным. В Сургуте Андрей с беспокойством думал о своих обмороженных ногах: выдержат ли такую длительную поездку в сильный мороз. Но пока все шло хорошо; Разогретый вином Андрей смотрел на бегущую впереди машину, почти не видимую из–за белой снежной пелены, на заиндевевшие деревья с согнувшимися под тяжестью снега ветками, на насыпь железнодорожного полотна с уложенными, но еще невыровненными и незабалластированными рельсами: где–то неподалеку впереди шла укладка. Солнце, едва оторвавшись от горизонта, снова робко жалось к деревьям, словно хотело спрятаться за ними от холода. «Магирус» вздрагивал на кочках, подпрыгивал на ухабах, позвякивали бутылки в сумке Павлушина. Мотор на ухабах начинал работать как–то рывками, беспокойно. Андрей замирал, с опаской прислушивался. Не дай Бог, остановится машина, замерзнешь. Часто ходили машины по зимнику, часто встречались, но это не успокаивало. В белесом тумане впереди на насыпи появилась какая–то смутная решетчатая громада. Громада эта быстро выросла, проявилась в платформы со стопками звеньев рельс. Кран–путеукладчик впереди.