Пётр Алёшкин - Петр Алешкин. Собрание сочинений. Том 3

— Поцелуй меня!

Он замер, смотрел на платок на ее лице, на губы, маленькими бугорками поднимавшие белую ткань. Она застыла, не шевелилась, только пальцы немного подрагивали на подлокотнике. Он видел, как она медленно сдавила деревянный подлокотник так, что пальцы побелели, зато перестали дрожать. Он закрыл глаза, чтобы не видеть эти пальцы, губы, загорелую шею и сильно ударил по струнам:

И неожиданно отбросил гитару, поднялся и сбежал по ступеням в сад. Воробьи с шумом сорвались с куста сирени. Он быстро пошел к калитке. Открывая, оглянулся. Она смотрела ему вслед и улыбалась, как показалось ему, хитро и понимающе.

А в следующее воскресенье, когда он в саду жарил шашлыки, брызгал на шипящее мясо, к нему быстро подошла Лиза и протянула открытую школьную тетрадь в клеточку, указала на последний абзац:

— Прочти вот здесь… Только здесь!

— Что это?

— Читай, читай…

Лиза сегодня с утра почти не разговаривала с ним, была резкая, грубая, напряженная. Она стояла рядом, ждала, когда он прочитает.

«Опять прикатила Леночка со своим кудрявым идиотом, — читал он, — экспедитором Васькой. После обеда они поднялись наверх, и я подсмотрела. Никто не знает, что из коридора можно подсмотреть в щелочку. Особенно поразило меня ее лицо во время этого. Она металась на подушке с открытым противным ртом, ахала, стонала, вскрикивала, бормотала что–то. И кажется, даже слюни текли из ее рта. Мерзкая, мерзкая тварь! Почему ее Олежек не убьет? За что он ее любит?… Мама говорит, что ночью я кричала что–то во сне, дрожала, а мне кажется, я не спала всю ночь. Днем мама на работе была, а ко мне зашел Сергей Клюшкин, длинноволосый балбес. Он шел мимо, а я его позвала, сказала, что у нас вино осталось от вчерашнего. Мы с ним выпили по бокалу сухого вина, потом пошли наверх, и это произошло на той самой кровати. Мне было больно, гадко, хотелось сбросить на пол противно сопящего Сергея. Потом без отвращения и стыда я не могла на него смотреть. Как все отвратительно и мерзко! И я, я — мерзкая тварь!»

Он прочитал, сидя на пеньке перед тлеющими углями, шипящими от падающих на них капель жира с подгорающего мяса, поднял на нее глаза, ошеломленный. Она резко вырвала тетрадь, выдрала страницу, скомкала и кинула на угли. Показала ему язык и побежала с тетрадью мимо крыльца к калитке. Скомканный лист на углях задымился, зашевелился, разворачиваясь, и разом вспыхнул, словно на него плеснули бензином. Мясо подгорало. Он не обращал внимания, сидел остолбеневший, раздавленный. И догадался, понял: выдумка все это Лизы. Не было ни того, ни другого. Дурочка, ну дурочка!

Обедать она не пришла. Ели шашлыки без нее. Настя ворчала, мол, в последние дни Лиза, как сбесилась, будто бешеная собака ее укусила. Никакого сладу! Пообедали они и снова на речку. Издали еще увидели, как Лиза носится по лугу с мальчишками за мячом. Заметила их, остановилась. Мальчишки кричали что–то ей, а она стояла, смотрела. Потом снова помчалась за мячом. Набегалась, подошла к ним, лежавшим мирно на песочке, оглядела каким–то странным взглядом, ничего не ответила на вопрос матери: почему исчезла, не пообедав, — только усмехнулась, разбежалась, мягко утопая в песке, нырнула головой с берега и поплыла. Живой они ее больше не видели.

Вот эти дни, особенно последний, и вспоминались почему–то часто Колункову, живо видел он снова и снова, как стояла над ними, лежащими на песке, Лиза, стояла строгая, печальная; когда глянула на него, в глазах были упрек, сожаление, словно он обещал сделать для нее что–то важное и не сделал, хотя уверял, клялся, упрек и грусть, грусть…

Однажды на рассвете Колунков проснулся внезапно, поднял голову, вслушался в тишину: почудилось, кто–то его позвал, произнес его имя. Тихо. Шороха не слышно, и снова показалось, что кто–то притаился в углу за печью. Выжидает. На улице рассветало, светлело оконце. Он сбросил оцепенение, потянулся, зевнул и сел на топчане, надел сапоги, вышел на порог. Большая прозрачная луна зацепилась за верхушку кедра и застыла. Предрассветный туман легкой дымкой полз со стороны озера. Тихо. Ни ветерка. Деревья окаменели. Колунков постоял, послушал тишину, думая, как провести день: с ружьем побродить или по грибы податься, решил, что с ружьем бесполезно бродить, а грибы зимой пригодятся. Чувствовал он себя, как всегда, по утрам–подрагивали руки, ноги слабые, негнущиеся. Муть в голове и во рту. Водка еще была, рано в поселок идти. Пересилил себя: умыться надо, а потом уж за завтраком принять дозу.

Воды в ведре не оказалось, и ноги сами понесли его к топчану, где были бутылки, но снова на полпути удержался, взял ведро и, сгорбившись, побрел к речке. Ведро тихонько поскрипывало. Неподалеку от берега тревога почему–то охватила его, почудился голос тихий женский вроде — песня, что ли? Он приостановился, замер, вглядываясь в туман. Воды, берега не было видно в мутноватой пелене. Но певучее бормотание слышалось явственно. Олег осторожно, от дерева к дереву, стал пробираться, спускаться к речке. Наконец, он различил под ивой, там, где он черпал воду, где ветки дерева касались реки, на самом краешке берега темную фигуру. Какая–то женщина сидела у воды и что–то делала, то поднимая к голове руку, то опуская, кажется, расчесывала волосы, расчесывала и пела, расчесывала и пела. Олег слова песни ясно расслышал. Голос женщины или девушки грустный и, кажется, знакомый. Из поселка, что ли, кто? Но зачем в такую рань? И одна… А что это? Ноги у нее в воде? Холодно! A-а, она в сапогах, вон как блестят при луне! Олег подкрался ближе и различил, что это молоденькая девушка. Сидела она спиной к нему и неторопливо расчесывала волосы и пела:

На этих словах она оборвала песню и оглянулась. Колунков обмер, застыл за кустом. Он узнал Лизу. Да, это была она! Ужас охватил его, оторвать глаз не мог от девушки. А она улыбнулась ему приветливо, словно именно его и ждала на берегу, и махнула рукой, приглашая подойти. Он вышел из–за куста и деревянными ногами шагнул несколько раз к ней, позвякивая пустым ведром.

— Что же ты так долго спишь? — с упреком, но нежно спросила она, глядя блестящими черными глазами, как он медленно приближается.

— Я за водой… вот. — проговорил он сконфуженно, оправдываясь. Озноб колотил его. Боялся, что зубы застучат.

— А-а, — словно обрадовалась она. — Ну иди, черпай…

Но он оцепенел, увидев, что не ноги в сапогах опустила она в воду, а рыбий хвост, большой зеленоватый, поблескивающий чешуей при луне. Страшное было желание рвануться назад, удрать. Со своим рыбьим хвостом она не догонит. Но ноги не двигались. «Не во сне ли это?» — металось в голове. Ущипнул себя за ногу свободной рукой, аж поморщился от боли. Но русалка не исчезла. Смотрела на него по–прежнему приветливо, улыбалась ласково, приглашая зачерпнуть воды. «Подойдешь, защекочет!» — вспомнилось народное поверье, что русалки заманивают своим пением, а потом защекочут, утащат в воду и каюк.