Николай Коняев - Марсиане (сборник)

— Вот пускай и продает по пять! — ответил Коленков. — А мне и трех, Василь Степанович, хватит.

И, уже не таясь, закричал во весь голос.

— По три рубля кило! Смородина, с куста только снятая!

Покупательница, уже попросившая было морозовского сынишку взвесить ей килограмм ягод, переметнулась к прилавку Коленкова:

— Два кило!

Пока Коленков отсыпал ей ягоды, за покупательницей выросла небольшая очередь.

— А! — Марасевич махнул рукой. — Не толпитесь, гражданочки! У меня тоже в такую цену смородина!

Когда появился в ряду Морозов, ведра соседей были почти пусты. Завистливо глянув на них, Морозов прошагал к своему месту.

— Ты что же, стервец! — накинулся он на сынишку. — Ты что глазами моргаешь? Люди торгуют, а ты спишь, да?!

И, размахнувшись, вмазал пареньку затрещину.

— А–а! — разевая желтый от золотых коронок рот закричал тот. — А ты посмотри, по скольку они торгуют. Они по три рубля отдают, а ты за пять велел продавать!

— Вот как?! — разъяренный Морозов обернулся к соседям. — Это что, так, да?

Марасевич сник как–то под бешено скачущими морозовскими глазами, но Коленков только презрительно выплюнул изо рта окурок и, затоптав его, закричал:

— С куста смородина! Всего ничего осталось! Налетай, бабы, пока ягоды есть! За три рубля кило!

— Ты что–о?! — Морозов схватил его за грудки. — Ты что, гад, а?!

— Кыш! — заорал на него Коленков. — Кыш, тебе говорят, морда спекулянтская!

И, оттолкнув Морозова, повернулся к остановившейся возле него женщине. — Вам сколько, мадам?

— Все вешайте, что есть, — отвечала мадам.

— А я как же! — заволновалась стоящая сзади старушка. — Я раньше ее подошла!

— А ты у него спроси… — Коленков кивнул на Марасевича. — Он тебе, бабушка, из уважения к твоему возрасту и ограниченной пенсии — за ту же цену продаст.

Старушка быстро переметнулась к Марасевичу.

— Мне тоже, милок, отдавай все! — сказала она. — Все, что у тебя есть. Сколько ни хожу на рынок, а за три рубля еще не видела сейгод смородины!

Марасевич быстро взглянул на Морозова, потом снова на старушку, потом на Коленкова.

— Давай–давай! — сказал тот. — Не мешкайся… Не сидеть же мне, тебя ожидаючи.

Стараясь не смотреть на Морозова, Марасевич пересыпал в старушкину кошелку оставшиеся ягоды.

Первые километры от города проехали молча. Наконец, когда дорога нырнула в лесок, когда уже ничего не осталось вокруг от города, Коленков облегченно вздохнул.

— А быстро мы с тобой отторговали, Василь Степанович! — сказал он. — И двух часов не стояли.

— Быстро…

— Ну–ну! — подбодрил его Коленков. — Не печалься о своих рублях. Ты сосчитай, сколько бы здоровья потерял, за прилавком стоючи.

— Потерял бы… Конешное дело, потерял бы…

— Ну, вот! А ты денег жалеешь? Да если тебе деньги надо, на! Я тебе свои отдам!

— А! — отмахнулся от него Марасевич. — Ты что думаешь, ты рабочий, дак один такой, что за прилавком стоять не хочешь? Да мне, если хочешь знать, и деньги эта поперек горла стоят, когда весь день там проторчишь!

— Во–о! — Коленков поднял вверх палец. — Теперь, сосед, я тебе верить начинаю, что и в самом деле ты на шахте вкалывал. А то ведь сомнение брало… Разве может рабочий человек в спекулянта превратиться?

— Ве–рю… — передразнил его Марасевич. — Ты что думаешь, другие не хочут продать быстрее? Хочут. Просто, какая цена назначена, по той и торгуют.

— Как это?!

— А так вот. Порядок такой.

— Чепуха! — Коленков помотал головой. — Дурной это порядок, и мы с тобой, как рабочий класс, правильно поступили — разломали его начисто.

— Революцию, что ли, считаешь, сделали?

— Выше бери. Пе–ре–строй–ку! Перестройку мы сегодня с тобой, Василь Степанович, совершили. Отныне каждый может на базар ездить и как хочет свою ягоду или овощ торговать.

Били Василия Степановича Марасевича и Алексея Петровича Коленкова на углу Луначарского и Урицкого. С давних пор на этом перекрестке, на месте сгоревшего некогда дома, расстилался пустырек, удобный для всяких сборищ. Здесь, на пустырьке, и перехватили золотозубовские мужики возвращавшихся из магазина, где они отоварили оставшийся у них талон на водку, соседей.

Били терпеливо и старательно, медленно входя в раж. Поначалу Коленков еще пытался отмахиваться — врезал одному, потом другому, но тут и ему врезали дрыном, да так, что он понял: надо уходить. Не отмахаться было, надо бежать. Так Коленков и сделал. Сшиб головой кого–то и помчался по пыльной Луначарской. Но не успел добежать до прямой, как линейка, улицы Карла Либкнехта, по которой уже рукой подать было до родной Розы Люксембург. А на Розе Люксембург никто бы Коленкова не посмел тронуть. Потому что хоть и входила она вместе с Луначарским и Урецким в Золотозубовку, но народ здесь жил вперемешку, жили там и заводские, и там бы уж Коленков показал этим бандитам…

Может быть, и удалось бы убежать Коленкову. И самому спастись, и подмогу вызвать для товарища, но забыл он, как коварно изгибается Луначарский, и двое золотозубовцев во главе с Морозовым, рванув напрямик к Кларе Цеткин, перехватили его недалеко от поворота на Карла Либкнехта.

А здесь все еще продолжалась территория золотозубовцев, и даже местный милиционер тоже был — золотозубовец. Потому и не слышал никто ни матюгов, ни криков, не видел никто, кто и кого бьет…

В больнице Коленков пролежал почти два месяца, до начала октября.

От жены он знал, что Марасевич тоже пострадал, хотя и отделался легче — только несколько зубов выбили да помяли немного. Еще от жены Коленков знал, что Морозова и двух других мужиков все–таки судили. Не удалось здешнему милиционеру замять это дело. Морозову дали два года, а остальным — условно.

— А! — равнодушно сказал Коленков, когда жена сообщила ему об этом. — Не все ли равно, сколько дали. Главное, что Василь Степанович живой.

— Живой, он живой… — вздохнула жена и заплакала.

— Ну и слава богу… А плакать зачем? Угля–то купила?

— Да Марасевич и помог купить… Целую машину привезли.

— Ну и хорошо, раз помог. Не плачь больше.

— Я и не плачу, — сказала жена и вытерла слезы. — А сахару я достала для варенья. Два мешка из городу привезли.

Она помолчала и добавила:

— Теперь надолго хватит.

Муж ничего не ответил ей.

И вот наступил день выписки.

Правда, с утра еще поволынили, и в поселок Коленков приехал уже под вечер. Уже начинало темнеть. Грязь на Розе Люксембург стянуло морозцем, и улочка казалась почти чистой… Скоро и совсем стемнело. Только силились превозмочь осенний мрак редкие уличные фонари, да еще на шоссе, вдалеке, растекалось зарево родоновых огней. Проблескивали огни и из окошек соседних домов, но там света было совсем мало, и, сдавленный так и не облетевшими кустами в палисадниках, свет не мог прорваться на улицу, и дома казались угрюмыми, нежилыми. Тем не менее жизнь в них совершалась своим чередом — почти везде топили на ночь печи котлов, и в чистом, холодном воздухе пахло едковатым угольным дымом.