Николай Коняев - Марсиане (сборник)

Гаврилов Штопмана хорошо помнил, хотя и приехал двадцатипятитысячник Яков Ильич в село, когда Федору Алексеевичу и девяти лет не исполнилось. Но запомнился ему Штопман, крепко запомнился…

Когда школьная пионервожатая узнала, что Федор Алексеевич лично знал Первого Председателя, она упросила его выступить перед пионерами на митинге. Федор Алексеевич согласился. Надел медальки, которые ему на Севере выдали — на войну по причине своей хромоты Федор Алексеевич не попал, — и пошел на митинг. Хороший тогда день был. Пионеры в красных галстуках на линейку возле памятника Штопману выстроились, горн трубил, пионервожатая, отдав пионерский салют Штопману, предоставила слово «заслуженному пенсионеру» товарищу Гаврилову. Федор Алексеевич посмотрел на пионеров, потом поднялся на трибунку и сказал, что Якова Ильича Штопмана он давно знает.

— Тогда у нас, ребята, тут большое село было… — сказал он. — Жили, конечно, по нынешним понятиям небогато, но сами себя кормили и государству давали хлебушек. Ну и мясо, конечно, сдавали в кооперацию. А потом Штопман приехал. Первым делом он церковь сломал, памятник архитектуры, если по–нынешнему. А потом и за людей принялся. Которых в тюрьму посадил, которых на месте пострелял. А отца моего — он на гражданской войне ногу потерял — выселить решил, потому что ему дом наш понравился. Сам в нем решил обосноваться со своими штопманятами. Ну и оформил отца, как кулака, по первой категории. Самого куда–то на Соловки отправил, а нас с матерью в Сибирь. Когда выселяли нас, мать силком из дома вытаскивали. Я–то на печке забился, так меня Штопман конфеткой оттуда выманил. Вылезешь, говорит, я тебе конфетку дам. И дал ведь конфетку–то, у него с собой целый кулек был, чтобы детишек на мороз выманивать. Бросили нас всех в сани и повезли на станцию. А там в теплушку погрузили — и, как скотину какую, в Сибирь. По дороге ни пить, ни есть не давали. Многие, конешно, и померли. А мне повезло. Я с вагону выпрыгнул да ногу себе и сломал. Пока то да се — вагон уже ушел, и никто не знает на станции — откуда такой фрукт образовался. И охрана молчит. Им ведь нагоняй полагался, если сбежит кто… Вот так и реабилитировали меня. Сволокли, обмороженного, в больницу, а потом в детский дом сдали. Девять лет мне тогда было. Меньше, чем вам сейчас. Так что дорого мне та конфетка обошлась, которой меня Штопман угостил…

Федор Алексеевич задумчиво посмотрел на бюст Первого Председателя и сошел с трибуны.

С минуту, наверное, все ошеломленно молчали. Наконец пионервожатая опомнилась.

— Вы что говорите! — набросилась она на Федора Алексеевича. — Вы думаете, что говорите? Ведь тут же дети!

— Правду я говорю! — спокойно ответил Федор Алексеевич. — А дети что? Детям тоже правду говорить положено.

— Ну, погодите! — пригрозила пионервожатая и скомандовала горнисту играть. Но не смог затрубить паренек. Глотая слезы, он со страхом смотрел на Федора Алексеевича и не мог поднять горн. Так и закончился тот праздник. Детишки испуганно разбежались по домам, а старшие школьники, которые, как видно, недолюбливали пионервожатую, долго еще похохатывали и ехидничали, что, может, пионервожатая и сама штопманянка, если заставляла их ходить к памятнику. И Гаврилов подумал, что, наверное, они правы в чем–то, очень уж зло и неприязненно смотрела сейчас пионервожатая на Федора Алексеевича, почти как Штопман, когда тот за шкирку вытаскивал его, полуодетого, на улицу.

Федор Алексеевич вздохнул и побрел потихоньку домой.

Вечером к нему пришли. Директор школы и председатель сельсовета. Был с ними и молодой паренек. Федор Алексеевич принял его вначале за учителя, но паренек оказался самым главным в компании. Он был парторгом завода. Не того заводишка, что располагался в поселке, а большого, который находился где–то в городе и которому здешний заводишко подчинялся.

Но это выяснилось по ходу разговора, а поначалу паренек помалкивал, слушал директора школы. Зато тот сразу попер на Гаврилова.

— Антисоветская пропаганда… Сорвали воспитательный процесс! Разлагаете молодежь! — выкрикивал он. — Вы… Знаете, что с вами надо бы сделать?

Он замолчал, вытирая платком пот со лба.

— Кстати… — сказал вдруг председатель сельсовета и неприятно усмехнулся. — А вы ведь, когда прописывались, не сказали нам, Федор Алексеевич, что ваш отец кулаком был.

— Мой батя героем гражданской войны был! — ответил Гаврилов. — Вот, полюбопытствуйте, если интересуетесь.

И он протянул председателю сельсовета заранее приготовленную газету. Газету эту Гаврилов привез с Севера. Когда его награждали медалью там, в местной газетке появилась заметка о нем, в которой, между прочим, со слов самого Гаврилова, было написано, что его отец — герой гражданской войны…

Газета произвела впечатление. Председатель сельсовета хмыкнул и передал ее пареньку.

— А чего же тогда Штопман его выселил? — спросил директор школы.

— Я уже рассказал школьникам… — ответил Федор Алексеевич, — изба ему наша понравилась. А так бы свою строить пришлось… А зачем трудиться? Он ведь как говорил? Он говорил, что мы, деревня то есть, колония. Он — хозяин, а мы — работать должны и никаких прав не имеем. Вроде как негры на плантации.

Говорил это не Штопман, это отец Федора Алексеевича говорил, что так Штопман считает, но никто из пришедших не догадался спросить, когда это Штопман мог разговаривать с девятилетним Гавриловым, а сам он не стал далее распространяться на сей счет. Отобрал у гостей газетку и, аккуратно свернув ее, спрятал в ящичек, где лежали у него документы и медали.

— Н–да… — пробормотал директор школы. — Ситуация…

И по тому, как посмотрел на паренька, Федор Алексеевич наконец–то сообразил, что этот паренек и будет у них главным.

— Троцкистская мысль… — задумчиво сказал паренек. — Тогда такое бывало, пока не ликвидировали уклоны.

— Ну и дела… — проговорил председатель сельсовета, потому что паренек замолчал, задумавшись. — Столько уж лет прошло. А может, замнем эту историю–то? Что старое ворошить. Война была… После войны вон сколько наворочали. Как вы будете, Федор Алексеевич? Не все ли равно это сейчас?

Вообще Федор Алексеевич сам не ожидал, что так сложится беседа. Выступая перед пионерами, он был готов и к тому, что его с работы выгонят, и вообще, песочить начнут. Ан, нет… Вон как все повернулось… Хотя чему же удивляться? Этим молодым начальникам ни до него, ни до Штопмана дела нет, им главное, чтобы спокойно все было… И тут–то и осенило Гаврилова.

— Можно и замять, конечно… — сказал он, закуривая. — Чего ж вспоминать, как моя мать в Сибири под деревом в снегу с грудным младенцем замерзла, пока, значит, Штопман здесь на перинах полеживал да любовался, как рабы деревенские на полях курочатся. Не в том дело, чтобы старое ворошить. Однако вот я интересуюсь чем — разрешение–то на этот памятник имеется? Утвержден он в инстанциях или как?