Николай Коняев - Марсиане (сборник)

Долго стоял Федор Алексеевич над поверженным врагом, потом сел рядом на бревнышко, задумался. Вот и не стало памятника этому злодею и душегубу — тут бы порадоваться надо, но радости–то как раз и не было. Закинув голову, смотрел Федор Алексеевич на небо и думал. О Штопмане, о себе, о жизни… Он думал, и ему казалось, что небо движется. Но это только казалось. Двигались колеблемые ветром верхушки деревьев…

А потом Федор Алексеевич встал и, не глядя на поверженного Сифилитика, зашагал назад в орсовский склад. Раскрыл в сторожке журнал дежурства и аккуратно записал: «04 часа 50 мин. Совершен наружный обход забора».

Он поставил точку и нахмурился, почувствовав, как потяжелела шариковая ручка. Уронил ее, и тут мелькнуло что–то в темном окне.

«Так… — подумал Федор Алексеевич. — Так…»

Он потянулся было к телефону, но в окне уже возникло безносое лицо. Медленно, словно и не разделяло их стекло, протянул Штопман к Федору Алексеевичу свою черную руку с дешевой ириской, зажатой в пальцах.

И Федор Алексеевич вдруг обреченно подумал, что ему надо выходить, а на улице мороз, сани и в санях — бьющаяся в слезах мать, он рванулся, но чугунная тяжесть уже сомкнулась над ним, и он упал грудью на стол, а потом, перевалившись через стул, медленно начал сползать на пол…

Пришедшие утром кладовщики таким и нашли его. С сжатыми кулаками, нелепо скорчившимся на полу…

Когда уже обмывали его и укладывали в гроб, удалось разжать закостеневшие пальцы, но там ничего не было, кроме дешевой ириски.

А похоронили Федора Алексеевича хорошо. От военизированной районной охраны прислали духовой оркестр, и он шел во главе похоронной процессии, сверкая на солнце медью труб и сотрясая воздух траурным ревом и громыханием.

А впереди оркестра два пионера в белых рубашках и красных галстуках несли на подушечках медальки Федора Алексеевича.

На похоронах был и председатель сельсовета, и сам начальник районной военизированной охраны.

Было это совсем недавно…

С пригорка, где желтеет флажок автобусной остановки, видно весь поселок. И пятиэтажки, стены которых покрылись грязноватыми разводами, и деревянные дома, разбросанные как попало на всем обозримом пространстве…

К лету, когда покроются листвою кусты и деревья, домишки исчезнут — сплошное зеленое море зашумит вокруг пятиэтажек, и только порою вымелькнет из листвы серая крыша, но сейчас еще лежит в огородах снег и весь поселок виден насквозь через серую паутину ветвей… И отсюда, с автобусной остановки, деревянные домишки со своими пристройками похожи на торопливо разбросанные поленья, а каменные пятиэтажки — на сараи, возле которых и разбросали дрова.

И ничего больше нет в поселке, кроме тонущих в раскисшей глине улочек, что сбегаются, петляя, на взгорок, к автобусной остановке. И на остановке ничего нет, кроме желтого флажка, пары скамеек да урны, засыпанной припорошенными снегом окурками.

Возле этой урны и собираются ребята. Конечно, сейчас и у Федьки–второгодника, который уже ходит с отцом калымить — у Федькиного отца своя бензопила «Дружба», — и у Чиполлино, да и у самого Бориса есть деньги на папиросы и можно не собирать окурки, но привычка приходить после школы на остановку осталась.

— Во, бляха… — разглядывая свои сапоги, заляпанные грязью, проговорил Федька. — Подошву проколол, бля…

Никто не ответил ему. Чиполлино — коротконогий, как–то весь сужающийся вверх паренек — только плотнее натянул соскальзывающую с головы ушанку и засопел, а Борис встал со скамейки и медленно пошел к флажку остановки, пиная на ходу желтые камешки, которых так много было на оттаявшей обочине. У флажка он остановился, оглянулся на поселок.

Хотелось домой, сбросить в прихожей сапоги и завалиться на диван с недочитанной вчера книжкой… Но сегодня у отчима отгул, и, значит, опять он начнет проявлять отчимовскую заботу: спросит про отметки, занудит, что они с матерью сил не жалеют, жилы из себя рвут, — и все это придется терпеть, пока не вернется с работы мать. При матери отчим сразу сбрасывает с себя груз отцовских забот. Вытребовав денег, уходит из дому, а возвращается только к ночи. Иногда от него пахнет водкой, чаше — вином или одеколоном, но всегда возвращается отчим навеселе, и бремя воспитания пасынка уже не тяготит его.

— Ничего, Борька, — говорит он. — Прорвемся. Выучим тебя, дурака, чтобы ты к легкой жизни пристать мог. Правда ведь, мать?

Мать обычно ничего не отвечает, только сердито гремит кастрюлями, собирая ужин, но и отчима за выпивку не ругает. Молчит…

Вздохнув, Борька вернулся назад, сел рядом с ребятами на скамейку.

— Во, бляха… — проговорил Федька–второгодник, разглядывая заляпанные грязью сапоги. — Хоть бы лето скорей пришло.

— А на хрена? — спросил Чиполлино и снова подтянул съезжающую с маленькой головы шапку.

— Сухо будет, — подумав, ответил Федька. — Тепло.

— А на хрена?

Чиполлино за этот год сильно изменился. Еще в восьмом классе он хоть и выделялся медлительностью и неуклюжестью, но в общем–то был таким же, как все, и Борька частенько заходил к нему, благо жили они в одной пятиэтажке, только в разных подъездах. Тянули сюда книжки, которые собирала мать Чиполлино, работавшая бухгалтершей на заводе. Она состояла в обществе книголюбов и собирала книги для новой стенки, которую купила еще в позапрошлом году. Но все это было в восьмом классе…

Летом Чиполлино сошелся с Федькой–второгодником и Хмырьком — приехавшим на каникулы пэтэушником — и дружба разладилась. Хмырек научил и Федьку, и Чиполлино нюхать бензин.

Задумавшись, Борька не заметил, как подкатил к остановке заляпанный грязью автобус. Лязгнув, распахнулись дверки, и из автобуса вылезли две тетки, обмотанные платками, и… — Борька даже глаза зажмурил — девушка. Нет, таких девушек еще не приходилось видеть Борьке, разве только по телевизору. В куртке из какого–то меха, в белой шляпке и таких же белых сапогах, в короткой белой юбке — она сошла, казалось, не с заляпанного грязью автобуса, а с глянцевой обложки журнала мод. Скользнув взглядом по вытаращившемуся Борьке, слегка улыбнулась и шагнула на землю. Вещей у нее не было — только небольшая сумочка, болтающаяся на плече. Такая же белая, как сапоги, как юбка, как перчатки и шляпка.

— У–у, бля–я–ха–а! — раздался за спиной голос Федьки–второгодника, и так дико он прозвучал, что Борис оглянулся. Второгодник сидел с отвалившейся челюстью, и жутковато–гадким было его дегенеративное лицо. Еще Борис успел заметить, как исказилось от отвращения лицо девушки, но она тут же отвернулась, обходя лужу, торопливо шагнула на обочину. И то ли не смотрела под ноги, то ли слишком уж торопилась подальше отойти от остановки, но не удержалась своими каблучками на льду, косо замерзшем на обочине. Нелепо взмахнула руками и упала.