Николай Коняев - Марсиане (сборник)

Он говорил так, аккуратно складывая себе из поленьев сиденье.

— Да ну его на хрен, твоего Хмырька! — не выдержав, прервал чинную беседу Чиполлино. — Что ты там строишь? Сил уже нет у миски сидеть.

— Все! Устроился, бляха! — второгодник уселся на сложенные поленья. — Ты, Борька, все, бляха, понял?

— Понял… — сквозь зубы ответил Борис.

— Ну, тогда порядок, бляха. Поехали.

И второгодник, и Чиполлино сразу наклонились к миске, так что головы их уперлись друг в друга. Борис зажмурил глаза и тоже наклонился к ним. Темновато покачивался в помятой миске бензин. Сразу перехватило дыхание, но Борис сдержался, глубоко, как его учили, вдохнул в себя удушливые клубящиеся над миской пары.

Сколько времени он просидел так, пока не подступила дурнота? Борис откинулся было назад, но дурнота рвалась наружу. Зажимая ладонью рот, Борька выскочил из сарая и юркнул за угол. И тут плеснуло из него, выворачивая наизнанку. Схватившись за доски забора, Борька корчился, а его рвало, рвало. Рвало уже пустой, желтоватой горечью. Нити слюны висели на подбородке, и Борька, сорвав с головы шапку, вытер ею рот, а потом обессиленно привалился к стене сарая.

Минут через десять стало полегче. Дурнота вроде бы прошла, но зато голова раскалывалась от боли. Нахлобучив на голову шапку, Борис встал. Подгреб ногою снега, зарывая блевотину, потом, шатаясь, вернулся в сарай. Ребят уже потащило. Повалившись на пол, лежал возле ящика скорченный Чиполлино. А второгодник — недаром он столько времени мастерил сиденье — лежал, откинувшись на спину, и по дегенеративному лицу его блуждала улыбка.

И Чиполлино, и второгодник уже рассказывали Борису, что можно увидеть, когда «потащит». Можно заказать самую шикарную девчонку, даже шикарней той, которую они видели сегодня на автобусной остановке, и она будет делать все, что только ты захочешь. Можно все… Но это, когда тебя «потащит».

Борис еще раз взглянул на блаженно улыбающегося второгодника и вдруг изо всей силы — его–то не потащило! — ударил ногою по миске. Миска пролетела по дуге над скорчившимся Чиполлино и упала в темном углу сарая. Звякнув, ударилась о канистру.

Второгодник лежал с открытыми глазами и видел его, но блаженная улыбка словно прилипла к его лицу. Он сейчас в с ё в и д е л. Борька однажды расспрашивал его и про это.

— А чего? — ответил тогда второгодник. — Все видишь, бляха. Только все это тебе до фига, когда потащит. Главное т а м. Понял, бляха?

Борис тогда не то что не поверил, нет, просто ничего не понял. Он и сейчас ничего не понимал. Осторожно потрогал ногою сжавшегося в комок Чиполлино. Тот даже не пошевелился. Борька пнул его, но Чиполлино не отозвался и на это.

— С–суки! — выругался Борис и пожалел, что разлил миску с бензином. Надо было попробовать еще раз. Ведь говорил же Федька, что надо пересилить себя… Может быть, и головная боль унялась бы тогда, а может, и кайф бы словил.

Правда, что такое кайф, он тоже пока еще смутно представлял себе. То, что иногда происходило ночью было хоть и приятно, но жутко стыдно. А еще что? Ну, вот один раз удалось выпить водки, это когда он стырил у отчима целую бутылку. Но тогда тоже никакого кайфа не получилось. Вначале рвало, как сегодня, а дальше и не было ничего. Со всех сторон навалилась темнота, и ничего не вспомнить. Хорошо бы еще раз попробовать, но где ее достанешь, эту водку, если и взрослые мужики с бою берут магазин. А тогда просто здорово подфартило с бутылкой. Отчим спрятал ее на крылечке, чтобы не видела мать, а он, Борис, засек этот момент и стырил. «Приделал ноги», как говорит Чиполлино. Потом отчим целую неделю колошматил мать, но было уже поздно — Борис выдул водку вдвоем с второгодником.

«Ёшь ее! Жди теперь, когда снова подфартит!»

Борис мотнул головой и решительно шагнул в темный угол сарая. Канистру он увидел сразу. Открыл ее и попробовал нюхнуть прямо из канистры. Но неудобно было, никак не удавалось приладиться, и Борис оглянулся вокруг, высматривая миску. В грязном, мусорном свете, просачивающемся сквозь щели, не разглядеть было ничего, и, туговато соображая, Борис похлопал себя по карманам. Загремели в кармане спички. Снова подступила дурнота, но Борис сдержался. Вытащил спички. Чиркнул о коробок, но спичка сломалась, и Борне отбросил ее. Вторая тоже сломалась, и третью спичку Борис зажигал, собрав в кулак всю свою волю. Спичка загорелась, рассеивая темноту. А–а! Вот и миска. За канистрой лежит.

С зажженной спичкой в руке Борис нагнулся, чтобы поднять миску, но тут подвернулось под ногою полено, и Борис не удержался, упал прямо на канистру.

— Бляха–а! — заорал он от боли и даже не сразу заметил, что странно светло стало вокруг. Борис еще ничего не успел понять, а свет уже навалился на него, вначале тепло, потом жарко, нестерпимо жарко и больно полыхнуло в него…

— А–а–а! — успел выкрикнуть Борис, но крик задохнулся в стене огня, вставшего из темного угла сарайки.

Сарайка уже вовсю полыхала, весело трещали в огне сухие дрова, а Федька–второгодник, откинувшись на спину, открытыми глазами смотрел на приближающийся к нему огонь и блаженно улыбался, не замечая, как тлеет на нем от нестерпимого жара одежда. И тогда огонь обежал его сзади, взобрался наверх, на крышу сарайки, и только потом рухнул на улыбающегося человека.

Сарай горел меньше часа.

Меньше часа метались по стенам каменных домов тревожные отсветы пламени.

Меньше часа вспыхивали багровые зарницы в их окнах…

А потом все погасло и сразу стало темно.

А ребят хватились только на следующий день. И еще несколько дней прошло, прежде чем догадались, что это они и сгорели в сарае.

Сон был странный.

Этот хвостатенький крутился возле и уговаривал что–то сказать, что–то сделать…

Отмахнувшись от хвостатого, Мишка дернулся во сне и проснулся. Голова была тяжелой, как всегда к концу смены, даже когда и удавалось поспать. Тяжело вздохнув, Мишка поднялся с топчана и прошел к топке. Принялся шуровать длинным ломиком, припоминая подробности сна. Но сон уже шел из памяти, и не вспомнить было: что же предлагал хвостатый…

А в восемь пришел сменщик, и Мишка отправился домой. И снова, только заснул, возник хвостатый. Сидел вдалеке и корчил рожицы.

— Ну, что тебе? — хотел спросить у него Мишка, но не успел. В дверь забарабанила соседка. Мишку звали к телефону.

Тридцать третий год жил на этой земле Мишка. Упорно жил и упрямо. Что задумывал, то и делал. После армии, хотя и трудно приходилось, закончил институт, быстро продвинулся по службе и в перспективе мог бы и диссертацию защитить, но тут надумал Мишка писательством заняться. И заколодило…

Хотя и работал Мишка с утра до вечера, дела продвигались туго. Вкривь и вкось пошла вся благополучная жизнь. Начались семейные скандалы, начались неприятности на службе, но Мишка писал, стиснув зубы. Писал. Воплощался.