Николай Коняев - Марсиане (сборник)

— С превеликим удовольствием! — сказал Сутулов и изо всей силы дунул в трубочку.

Бесцветная жидкость в колбе сделалась грязно–бурой и забурлила, а потом задымилась.

На всякий случай Сутулов поставил колбу на землю и торопливо отступил на несколько шагов.

И вовремя.

Колба уже целиком окуталась дымом и вдруг… лопнула. Со звоном разлетелись по сторонам осколки.

Лешка, по–видимому, и сам не ждал подобных результатов от своего опыта. Ковыряясь пальцем в носу, испуганно смотрел он на однорукого завхоза.

— Однако! — сказал тот. — Однако ваши опыты представляют некоторую опасность для жизни, молодой мой друг естествоиспытатель… Конечно, я рад, что стал свидетелем очередного торжества науки, но все же…

Сутулов говорил, как обычно, ерничая и кривляясь, но непривычная горечь сквозила в его словах, и Василий Федорович, уже двинувшийся было, чтобы схватить естествоиспытателя Тумбочкина за ухо, удивленно оглянулся на Иннокентия Павловича.

— Ах, Алексей Арсеньевич, Алексей Арсеньевич! — пытаясь торопливо зажать в себе горечь, проговорил Сутулов. — Как вам объяснить, мой юный друг, что я тоже был таким юным и дерзким, как вы? Но где она, юность? Все прошло, прошло безвозвратно. Учтите это, Алексей Арсеньевич! Боритесь и не поборены будете. Дерзайте, мой друг! А я… Я уже не нужен здесь. Отремонтирую свой троллейбус и двинусь дальше. Теперь я спокоен за это селение. Здесь приносят в жертву лучших своих сынов. — Он взвихрил светлые Лешкины полосы и легонько оттолкнул его от себя. — Иди, мой друг! Ничего не бери в голову.

— Уши–то не мешало бы ему отодрать за такие опыты… — сурово проговорил Шершаков, когда ошарашенный Лешка убежал прочь. — Ведь в глаза могли осколки попасть!

— Ах, Василий Федорович! — вздохнул Сутулов. — Да надерут ему еще уши и без нас. Так надерут, что совсем ничего от ушей не останется,

— Ну, это–то да… — кивнул Шершаков. — Это вы верно, Иннокентий Павлович, заметили. Но уж лучше по–домашнему, по–родственному наставить на путь, чем если другие наставлять будут.

— Не знаю, Василий Федорович! — сухо ответил ему Сутулов. — Возможно, и так. Я–то как–то всегда один был, так что не могу судить, что лучше…

И снова непривычная горечь послышалась Василию Федоровичу в его голосе.

— Так вы серьезно, Иннокентий Павлович, думаете дальше двинуться? — спросил он.

— Да… Думаю, что скоро смогу вас порадовать этим, товарищ Шершаков.

— Ну вот уж и порадовать. Да мы тут уже привыкли к вам за эти–то годы. Скучновато, пожалуй, теперь без вас будет.

— Не расстраивайтесь! — утешил его Сутулов. — Не будет меня — будут другие. Не где–нибудь — в Вознесихе живете.

— Ну и куда же подадитесь теперь?

— Не знаю… — пожал плечами Сутулов. — Сами понимаете, не везде на троллейбусе проедешь. Ну! Спокойной вам ночи, Дарья Степановна. Всего хорошего, Василий Федорович.

И он быстро свернул в свой переулок.

А Василий Федорович задумчиво посмотрел ему вслед и зашагал торопливо за ушедшей вперед женой.

— Клюквы–то надо постараться сейгод побрать. Бабы говорили в ларьке, по два рубля ее принимать будут… — сказала, не оборачиваясь, Дарья Степановна.

— Поберем… — кивнул Василий Федорович.

— Надо побрать. Веруньку одеть пора.

— Оденем…

Хорошо было…

Обычная жизнь окружала Василия Федоровича, это и была его жизнь. А каждый человек должен жить только свою жизнь… Даже если это и вознесихинская жизнь. Чужой жизни никому не надо.

Эту мысль обдумывал Василий Федорович уже сидя на кухне, в своем опустевшем доме.

Он, не торопясь, пил чай, когда от близкого взрыва задрожали вдруг стекла.

— Что это? — испуганно перекрестилась Дарья Степановна.

Василий Федорович выскочил на крыльцо.

Из соседнего, тумбочкинского дома выскочил в это мгновение Лешка и юркнул в заросли малины. Следом за ним выбежал на крыльцо его отец.

— Выпорю! — заорал он, озираясь вокруг и потрясая ремнем, зажатым в руке. — Выпорю, химик такой едрит твою мать! В дом нельзя спокойно войти, рвется все!

Это очень странное состояние, когда в чужих словах узнаешь что–то самое сокровенное, самое свое… Но так было. Сосед по столику в станционном буфете, наклонившись над пивной кружкой, рассказывал о беспечальном городе… Я помню то время, хотя и редко вспоминаю его. Оно чужое в моей жизни, лишнее в памяти. Помнятся лишь скомканные, торопливые переживания. Терялось тогда все, и ничего не приобреталось взамен. Мертвая зона души… Она есть у Земли, есть и в каждом из нас. Взрыв… И лишь пепел, будничный, серый пепел. А сначала казалось — душа умерла.

Жил я у сестры. Помню желтые, пересохшие листья в банке на столе, теплый кофейник. Сестра ложилась спать с нагретым, завернутым в одеяло утюгом. По ночам было холодно.

И уже зарядили бесконечные дожди…

В комнате напротив жила большеглазая девушка. Она гуляла с курсантом из мореходки. Ходить им было некуда, и вечерами после кино они подолгу стояли на крылечке под навесом. За дощатой переборкой располагался туалет, и все было слышно через стенку. Дача была густонаселенной. Вспоминать грустно и неловко.

Мой собеседник — крутолобый сорокалетний парнишка с морщинистым, но невзрослеющим лицом — пил пиво и говорил о беспечальном городе. Говорил о взрывпакетах, закладываемых в урны, — так развлекалась тогда у нас в городе молодежь.

Помню и это. На вокзале всегда толпились странные ребята. Однажды ко мне подошел один и, косовато улыбаясь, предложил купить сорок простыней.

— Это что, — прихлебывая пиво, сказал мой сосед. — Тогда там все было необыкновенным.

И начал рассказывать о старых кварталах, и я видел серые осенние переулки, осевшие, наспех залатанные дома. Здесь люди не жили, а доживали — и дома потихоньку разваливались. Отдельные части вели свое независимое существование, сами, как могли, боролись за жизнь. Разваливались печные трубы. В большой мраморной вазе смешно и беспомощно желтела картофельная ботва. Эта жизнь шла к концу, а рядом, у леса, уже белели прямоугольники типовых кооперативов, и по вечерам оттуда шли на прогулку в парк благообразно–представительные мужчины с женщинами, которые казались тогда мне очень красивыми.