Николай Коняев - Марсиане (сборник)

Теперь живот надежно отделял ее от перил, и Саша, вздыхая, шла в комнату и долго бродила там среди магазинных вещей, к которым так и не смогла привыкнуть.

Около девяти часов начинало темнеть, и Саше становилось страшно одной среди жарких сумерек.

Болела голова, и не успокаивала мысль о кооперативе, о том, что уже отдан долг за первый взнос, и о том, как надежно и прочно жить в своем доме.

Уже не успокаивало это.

От страха Саша словно цепенела. Сидела, не двигаясь, на тахте, потом забывалась в липком и жарком воздухе, теряла память.

Она выросла в благополучной семье и росла в стороне от сверстниц, росла, словно трава, никого не тревожа и никого не касаясь.

Все ей давалось легко. Даже болеть и то было нетрудно. Когда надоедала школа, она обязательно простужалась и целые дни сидела дома, читая толстые и глупые книги про нездешнюю жизнь. А когда книги надоедали, болезнь сразу проходила, и участковый врач только удивленно разводил руками.

Она помогала и матери, но тоже странно — по–своему… Утром долго сидела у стола с неприбранной посудой и думала о чем–то далеком и нездешнем, а потом вздыхала, брала листок бумаги, разграфляла его и писала, аккуратно нумеруя пунктики:

1. Убрать кровать.

2. Подмести пол.

3. Помыть посуду.

И, выполняя нужные дела, аккуратно ставила крестики, но скоро забывала о списке, торопливо доделывала все и снова задумывалась.

По всему дому валялись эти аккуратно расчерченные листки. Постепенно они выгорали на солнце, покрывались пылью, пока кто–нибудь их не выбрасывал. Сама Саша их больше не трогала, как не трогала она и бесчисленных школьных грамот, которые тоже валялись по всему дому, пылясь и выгорая.

Все это было давно… Что–то изменилось в Саше, и тихие воспоминания соскользнули с нее.

В детстве она все время воевала с братом из–за горелых спичек, которые скапливались в пепельнице. Ожил во рту их вкус. Саша встала и, натыкаясь в сумерках на мебель, прошла на кухню.

Она смотрела, как прогорает хрупкий уголек, и в тихом дрожащем пламени чудились ей забытые лица, какая–то тихая местность…

Медленно пожевала спичку и хотела сжечь еще одну, но мелькнула мысль, что спичек можно сразу заготовить впрок, и Саша сожгла в пепельнице весь коробок, но эти угли массового производства оказались невкусными. Вздыхая, она потрогала живот, пытаясь определить, где у ребенка голова, снова вздохнула и пошла в комнату. Она долго ворочалась в жарких и липких простынях, думала о болезни мужа, о будущем ребенке, вздыхала и боялась всего.

А под утро начался дождь, и в дверь, открытую на балкон, заслоняя шум и духоту проспекта, ворвалась дождевая свежесть. Крупные капли с лету ударялись в стекла, и стекла слабо звенели. Капли дождя залетали и в комнату и затихали на паркетном полу тонкой оловянной лужицей.

Первый раз за это лето Саша спала глубоко и спокойно. Утром, когда она проснулась, солнце уже высушило и пол в комнате, и улицу, а все равно воздух сохранил свежесть, и легко было жить и двигаться в нем.

Саша каждое утро звонила брату. Хотя он и жил своей жизнью со своими заботами, услышав в трубке его голос, Саша светлела, и ей становилось легко, будто сбывалось в ее жизни самое главное ожидание.

— Я приеду ночевать, — неохотно сказал брат и повесил трубку, а Саша еще долго слушала отрывистые гудки, и они тоже наполняли ее надеждой.

Она прошла на кухню… Солнечный свет после дождя изменился, стал мягким и ласковым, и предметы, охваченные этим светом, казались близкими, и хотелось дотрагиваться до них.

И пока Саша двигалась по кухне, разжигала газ, наливала чайник, ей становилось все легче и лучше, и она стала придумывать себе дела, и в результате решила печь блины, и зачем–то напекла их так много, словно позабыла, что она в квартире одна, и, когда вспомнила это, усталость словно ворвалась в нее, захлестнула ее, и она тяжело опустилась на табуретку и заплакала.

То пространство, что разделяло ее с мужем, казалось ей глухим и мертвым…

Горел на сковородке блин, и не было сил встать и выключить газ, и давно захлебывался и дребезжал чайник, и черный гаревый дым, мешаясь с паром, тяжело расплывался по кухне, заполняя ее липкой теснотой.

Уткнувшись лицом в тряпку, которой обтирали стол, Саша плакала, а когда она всхлипнула последний раз — снова вспомнила мужа, поняла, что жить без него не может, и торопливо засобиралась в больницу.

Муж лежал в Мечниковской больнице, и, пока она шла туда через пустырь, через квартал новостроек, небо затянулось густыми тучами и первые рассеянные капли упали на разгоряченное Сашино лицо.

В больничном парке было пусто, только возле учебного корпуса мелькали растрепанные фигурки абитуриентов.

Зданий вокруг было много, и Саша растерялась, не зная, где ей искать мужа. Она стояла, беспомощно прижимая к груди сумку с остывшими блинами, и дождевые капли все чаще стучали по ее плечам.

И снова ее захлестнула удивительная одинокость и губы задрожали, а глаза сквозь выступившие слезы плохо видели — и деревья, здания подернулись неотчетливым туманом.

— Сашенька! — услышала она долгожданный голос. Перед ней в полосатой пижаме стоял ее Ромашов. — А я думал, ты уже давно в роддоме, — радостно улыбаясь, сказал он, — а ты, гляди, все еще ходишь… Приплыла?

— Приплыла, — улыбаясь дрожащими губами, ответила Саша, и слезы еще быстрее побежали по ее лицу.

— А плакать зачем? Вот глупая…

Прикрывая от дождя полой своей пижамы, Ромашов повел ее в ближний павильон.

В коридоре было почти темно. Дневной свет трудно пробивался сквозь запыленные окошки.

— Сердечники, — укоризненно сказал тяжелый мужчина, поднимающийся по лестнице, — бегают сломя голову, а тоже — сердеч–ни–ки…

— Жена, — растерянно сказал Ромашов, — жена пришла…

Мужчина махнул рукой и, шлепая тапками, ушел наверх.

— Бегаешь? — поднимая к мужу заплаканные глаза, спросила Саша. — Бегаешь, да? Ведь хуже будет, глупенький…

И только тут она заметила, что он все еще тяжело дышит и дыхание его срывается.

— Я поесть тебе принесла, — сказала она, развязывая узел.

— Да сытый я, — широко и радостно улыбнулся Ромашов.

— Ешь, — сказала Саша. — Смотри, какой худой стал.

И потом молча смотрела, как муж ест холодные блины, макая их в баночку с яблочным вареньем, и улыбалась тихой улыбкой, и капельки дождевой воды стекали с ее одежды на пол.

И Ромашов ел холодные и оттого невкусные блины и тоже улыбался набитым ртом, и пожилая гардеробщица в черном затертом халате улыбалась им из–за своего барьерчика.

А за пыльными, зарешеченными окнами шел дождь…

— Ну, спасибо, — сказал Ромашов, вытирая полотенцем рот, — спасибо…