Николай Коняев - Марсиане (сборник)

— Курите, — укоризненно проговорил лысый мужчина, — с таких лет уже папироску сосете…

— Курим, — угреватый парень невнятно выругался.

— Эх ты! — сказал мужчина. — Скоро и водку пить будешь.

— Уже пью, — сказал парень и снова выругался.

— Я и говорю, — обрадовался мужчина, — пить будешь, матюгаться, а мужика с тебя не выйдет. Так и останешься рахитом.

— Да брось ты, дед, — вздохнул парень. — Брось душу травить, и так все внутрях сгнило. Сифилисом болен…

— Во, идеология! — мужчина повернулся за поддержкой к Ромашову.

— Идеология что надо, — сказал парень. — Сам–то, отец, что? Уже не можешь?

— Почему это не могу? — возмутился мужчина. — Я грудь колесом, во! Я и сейчас еще аккуратный мужчина или дед, кто там…

— Эх, отец, — сказал угреватый паренек, — это от легкой жизни ты, отец, так сохранился…

— Э–э–э! — лысый махнул рукой, — чего с вами говорить…

Он ссутулился и ушел в вагон.

— Вот… — снова выругался угреватый и сплюнул. — Лезут в душу… А чего лезть?

— Как в поезде живем, — сказал стоявший рядом, — едем и не знаем куда, — он почесал затылок, — позабыл… Да и хрен с им! Все равно худо…

Скоро поезд остановился совсем. Утром он должен был пойти обратно. Свет погасили, и темнота внезапно наполнилась смутными словами — таких, как Ромашов и Саша, в поезде было много.

Дремота охватила Ромашова, и сквозь полусон он различал голоса, они наплывали друг на друга, мешались мужские и женские…

— Коль, а Коль… Не спи…

— Иди к нам, Коля…

— Давай деда вырубим, смотрит, гад, очком играет…

— А Галя где? Где Галя?

Наверное, он все–таки заснул, потому что приснился ему удивительный сон.

Где–то далеко было…

Компания — несколько длинноногих девиц и какой–то парень ехали в чем–то похожем на коляску. Все шутили, смеялись и ели вишню. Внутри ягод вместо косточек — для сюрприза — был сувенирный значок.

Потом запели какую–то песню, и долго Ромашов не мог понять, в чем ее странность, пока не догадался — песня была без слов, без музыки, одно мычание. Тогда–то и почувствовал Ромашов неладное. Взглянул в глаза девицы и понял, так и есть…

А попутчики уже и не притворялись, сдвигали маски, обнажая острорылые барсучьи морды. Отдувались, вытирали платками пот.

— Спасибо, — сказал Ромашов, чтобы страхом не выдать себя. — Спасибо, что взяли… Очень, очень интересно было…

— Ничего, — сказал кто–то, — это служба наша… Нам развлекательные мероприятия проводить приходится.

Он вздохнул.

— Не идет ведь никто…

А какая–то девица целоваться полезла, скользкая, холодная, брррр!

Ромашов испуганно проснулся.

Саша водила по его лицу скользкой перчаткой и посмеивалась… такая близкая, близ…

Саша умерла, и жить стало совсем пусто. Ромашов боялся оставаться в квартире один. Откуда–то появились клопы, Ромашов просыпался посреди ночи, зажигал свет и пристально осматривал все — клопов нигде не было. Потом он выяснил, что клопы жили за корешками старых книг, но как их вывести оттуда, он не знал.

Ромашов рано уходил на работу, а возвращаться старался как только мог поздно.

Но в тот день испытывали на стенде новую антенну и, должно быть, пробило кабель — золотые с мерцающей просинью короны пошли гулять по земле, и уже задымился местами стенд, готовясь вспыхнуть ровным, сухим пламенем, уже никого и не осталось в помещении — убежали все, оберегая свои синтетические одежды, а Ромашов не двигался, внимательно всматривался в мерцающее пламя и даже не вспомнил, что можно уйти; выключил стенд и залил водой задымившиеся края.

И как–то странно кругом было, словно он и не здесь, а где–то далеко. Рассеянно различались голоса сослуживцев. Возвращаясь, они разговаривали о прошлогоднем пожаре, когда тоже полыхнуло на полигоне, и они потом целую неделю не работали — всему отделу дали библиотечные дни… Вот хорошо–то было…

А к концу дня распространился слух, что это из–за Ромашова и загорелось, что это он курил, бросил незатушенную сигарету, вот и случился пожар.

И Ромашова вызвал к себе начальник и долго кричал на него, что нельзя так халатно и безответственно относиться к службе, а Ромашов не слышал его, смотрел на карандаши в стаканчике, наклонялся и между этими карандашами видел сердитое лицо начальника. Начальник стучал кулаком по столу, и карандаши подпрыгивали. Странная мысль возникла у Ромашова.

«Вот сейчас, — подумал он, — сейчас карандаши поднимутся из стаканчика в воздух, начальник удивится и перестанет кричать».

И только он подумал — карандаши действительно поднялись в воздух. Ромашов улыбнулся.

— Ну, вы мне эти штучки бросьте! — крикнул начальник и побагровел. — Вчера на три минуты на вечернюю проверку опоздали.

— Я работал, — сказал Ромашов, аккуратно раскладывая взглядом карандаши по столу. — Я тогда решил задержаться на работе.

Начальник снова хотел ударить кулаком по столу, но передумал. Посмотрел на карандаши и сказал мягко:

— Вы думаете, я не понимаю, как вам тяжело. Понимаю. — Он снова вздохнул. — Надо мужаться, товарищ Ромашов. Идите отдохните сегодня, — добавил он. — И завтра тоже не приезжайте. Приведите себя в порядок… Соберитесь.

Возвращаться в пустую квартиру Ромашову совсем не хотелось. Он купил в гастрономе пачку чая и долго бродил по сырым улицам, не замечая, как мерзнут ноги в разбухших от сырости ботинках.

Зачем–то он вспомнил про Кошкина, которого не видел уже несколько лет, вспомнил про великий пустырь любви, про костер, горевший на его краю.

«Вот исчез человек, — грустно подумал Ромашов. — Потерялся в своих книжках, и никаких–то ему забот, никакого горя…»

Он вернулся домой уже поздно вечером. В лифте стал вспоминать что–то, но событийная последовательность мешала ему.

Наверное, это было в день свадьбы. Он как раз поднимался к Саше на лифте. Лифт застрял, и Ромашов тогда долго кричал в микрофон, но ему не отвечали, и, плюнув в микрофон, он стал стучать ногами, а растеряв все силы на бессмысленный крик и поняв, что они уже безнадежно опаздывают во Дворец, сел в лифте на пол и закурил.

Вот тогда–то и открыл он в себе эту способность. Спичка, которую он бросил, почему–то не упала на пол, а задержалась между ладонями. Найдя себе занятие, Ромашов успокоился и к концу заточения научился держать между ладонями папиросу. Дальнейшее совершенствование способностей пришлось отложить на несколько месяцев, но зато после Ромашов нагнал упущенное. Обучаясь держать между ладонями книгу, он сорвал сердце и слег в больницу с сердечным приступом.

Давно это было…

Жена еще жила тогда.

Ромашов вздохнул и вошел в лифт.