Николай Коняев - Марсиане (сборник)

Что–то очень важное нужно было вспоминать сейчас, но что? Ромашов быстро встал, вышел из купе. В тамбуре он остановился.

«Да, — пробормотал он, — стакан лимонада… Весна… Нет! Не то… Надо жить… Странно…»

Он бормотал эти слова и сам напряженно прислушивался к себе, словно можно было услышать в них самое главное, самое важное для него.

«Странно…»

Он открыл дверь и прошел в соседний вагон. В тамбуре, загородив дорогу, стоял длинноволосый парень.

— Закурить не найдется?

— Найдется… — Ромашов машинально, прислушиваясь к самому себе, протянул пачку.

Парень взял сигарету и, как–то удивленно взглянув, отошел в сторону.

Общий вагон был почти пуст. Ромашов сел и задумался. В дальнем конце вагона играл на гитаре солдат. Он играл хорошо и, наверное, сам знал об этом. Приятным голосом и как–то удивительно ровно начинал одну песню, но, пропев несколько раз, бросал и тут же без всякого перехода начинал другую. И странно было слушать его, и легко.

Совсем погас вечер. Редкий, тусклый свет плафона падал на стекло и только там, в прозрачной глубине, еле заметно оживал желтым пятнышком.

Ромашов опустил голову на руки, затих, снова прислушиваясь к себе. Ему и самому было непонятно, к чему он прислушивался. Происходящее в нем самом путалось с голосами соседей. В вагоне шла своя жизнь. Казалось, никто и не слушает песен, все говорили, каждый о своем, и солдат тоже пел сам по себе, но в нужный момент, не сговариваясь, все смолкали и полными голосами верно подхватывали припев или какое–то слово, а потом снова принимались болтать.

Туманилась голова. Сквозь сладкую полудрему Ромашов вспомнил о деревьях, которые плывут в клейком дыму распускающихся почек, о хмурой тишине елей и еще о чем–то подумал, но все пропадало, растворялось в дремоте.

Неожиданно музыка смолкла, и Ромашов поднял голову

— Дай гитару поиграть, — услышал он голос длинноволосого парня.

— На! — сказал солдат и, наверное, протянул гитару.

Раздались шаги — парень уходил.

— Ну, вот, — прозвучал недовольный девичий голос. — А мы теперь сиди без песен.

— Ладно, помолчи! — сказал солдат.

Стало тихо.

Приглушенная расстоянием, забренчала в купе у проводниц гитара.

Ромашов поморщился и хотел уйти, но не встал и не ушел… Желтовато светился под потолком плафон… снова наступило забытье… и снова через какое–то непрочувствованное время прервалось оно девичьим голосом.

— Он не дает. Говорит, еще поиграет.

— Ты скажи, что я просил, — тихо, но очень отчетливо сказал солдат.

Девочка ушла и вернулась с гитарой. Снова запели.

пел солдат.

подхватывали голоса. И дальше в полный голос, хором:

«Глупая песенка», — рассеянно подумал Ромашов, но захлопали крышки багажников, зашаркали ноги. Поезд подходил к станции.

Когда Ромашов вышел в тамбур, ребята уже шли по узкой тропинке к поселку. Проводница помахала зеленым фонарем, и поезд тронулся.

Все мысли, все переживания оборвались. Оглушающая пустота стояла в Ромашове, и сосало под ложечкой, будто голодный был. Он вздохнул и чуть приоткрыл дверь, вглядываясь в рассветные леса.

Тоненькие, хрупкие стволы деревьев неслись мимо, а за ними ели и сосны — почти черные сейчас. Еще мгновение, еще день, два… и исчезнут эти безрадостные старцы, пропадут, растворятся в молодой яростной листве…

«Я птица!» — вспомнил вдруг Ромашов и распахнул вагонную дверь настежь.

Ударил в лицо тугой ветер.

«Я птица…»

Он быстро нагнулся и, свесившись, заглянул под вагон. Сильной рукой оттолкнулся от поручня и нырнул туда, в бешеную смесь скорости и металла.

«Птица, — еще успел подумать он. — Пти…»

А в городе Ромбове стояло удивительное время. Сырой зябкий ветер с залива насквозь продувал городок, и в полдень, когда Ромашов сидел на крыше дома, его продувало ветром, одежда набухала влагой. И Ромашов медленно передвигался под защиту трубы.

Он устроился на сыром скате, откинувшись назад, упираясь локтями в конек крыши. Сидеть было прочно и удобно, но когда Ромашов смотрел вниз на проспект, ему казалось, что он висит над людьми, как птица или ангел, и все его тело наполнялось таким жутким смыслом, что становилось трудно дышать, и он торопливо поднимал глаза от проспекта, смотрел в прозрачную даль, туда, где в парке по голубым, словно хрустальным аллеям гуляли граждане с собаками на поводках.

«Гуляют, — неторопливо и глубокомысленно думал Ромашов, — хороший день, вот они и гуляют… Весна…»

И он повернулся на бок, правой рукой нащупывая в заднем кармане сигареты, и закурил, намеренно замедляя движения. А потом снова лег на спину и, блаженно морщась, выпустил тонкую струйку дыма в тесное от синевы небо. Здесь, за трубой, ему было совсем хорошо и спокойно, и он снова начал обдумывать, какую же антенну ему снять.

Эту антенну прежние хозяева продали прямо на корню, а сами уехали жить в большой дом, где все антенны были общими.

Жильцы из дома были выселены только наполовину, и сестра сама толком не знала, какая антенна принадлежит теперь ей, и Ромашов выбрал, которая получше, и уже снял оттяжки и стал выдергивать кабель, когда почувствовал, что кто–то тянет кабель назад.

— Не балуйте, — сердито крикнул Ромашов, и тогда из окна высунулась голова с лысиной и, как–то чудно повернувшись к Ромашову, спросила вкрадчиво:

— Любезный, с какой целью вы тащите мой телевизор?

Ромашов нахмурился.

— Чего вы с квартиры не съезжаете? — сердито спросил он.

Голова поправила очки и хмыкнула.

— Однако. Однако это еще не повод для…

— Да не нужна мне ваша антенна, — Ромашов осторожно отодвинулся от края крыши.

— Не сомневаюсь… не сомневаюсь, — забормотала голова. — Однако факт есть факт, и могу ли я быть уверен…

— Можете, — успокоил его Ромашов.

— Однако есть еще и мои соседи, они тоже пребывают под вами, хрупкие и беззащитные женщины…

— А! — Ромашов только махнул рукой и перебрался к чердачному люку.

Дверь, однако, была закрыта.

«Вот гады!» — беззлобно подумал Ромашов и полез обратно на край крыши.

— Голубчик! — сказал он, вызвав лысую голову магическим подергиванием кабеля. — Двери–то закрыты… Это ведь черт знает что такое!

–— Не я, — сказала голова. — Не я это. У соседки нашей на чердаке белье развешано. Может, она?

— Очень может быть, — согласился Ромашов, — а слезать–то мне как?

— Не знаю, право, — голова пожала невидимыми плечами и, снова странно обернувшись лысиной к Ромашову, крикнула в глубину квартиры: — Маня!