Николай Коняев - Марсиане (сборник)

Лифт был непроектный. Он был рассчитан для четырнадцатиэтажных домов, а Ромашов жил в девятиэтажном.

«Главное — работает, — подумал он и нажал кнопку двенадцатого этажа. И не удивился, когда кнопка залипла. — Вверх надо, — озабоченно подумал он, — вверх…» И в этот момент лифт резко дернуло вверх, послышался звон разбитого стекла, лампочка погасла, и не мгновение стало темно, но вот в окна больно рванулся солнечный свет — лифт улетел от земли…

Из дверной щели сильно дуло по ногам.

«Продует, — озабоченно подумал Ромашов, — продует на сквозняке. Простужусь еще…»

И он плотнее закутался в пальто.

Было уже поздно, когда Ромашов вернулся в квартиру. Не снимая пальто, он подошел к окну, вглядываясь в далекую, сырую ночь. Там дрожащими огнями светились кварталы новостроек, а посредине густо темнел пустырь. Кто–то жег на этом пустыре костер, и тревожно было смотреть на багровый огонь, чьи–то смутные тени мелькали вокруг.

А в квартире было совсем тихо… Только в переплетах старых книг жили клопы — шурша, они грызли клей.

Что–то скреблось в сердце, казалось, кончится все, оборвется и не будет уже ничего. И тогда Ромашову стало страшно. Он торопливо вышел из дому и пошел к пустырю, на ходу застегивая пальто.

Костер жгли солдаты из стройбата.

Они лежали в пожелтевшей осенней траве, варили чифир и говорили о чем–то своем, оставленном дома…

Ромашов сел рядом, и они не удивились, подвинулись, продолжая разговор.

— Поля вокруг… — рассказывал сидевший у костра украинец, помешивая прутиком варево. — И все лето на тополях аисты живут…

Ромашов достал из кармана купленную пачку чая и протянул украинцу. Тот взял ее, чтобы сделать еще одну порцию.

— Это ведь как? — сказал он. — Пока не видишь, так и не думаешь, а как прошло, так сразу и вспомнишь все.

— Конечно, так, — согласился другой солдат. — Так все, а иначе и не бывает…

— Не бувает, — вздохнул украинец и снял с огня кружку.

Уже поздно ночью ушел Ромашов от солдат.

Он вошел в лифт, и нажал кнопку двенадцатого этажа, и не удивился, когда кнопка залипла.

«Вверх надо, — озабоченно подумал он, — вверх…»

И в этот момент лифт резко дернуло вверх, послышался звон разбитого стекла, лампочка погасла и на…

Впрочем, давно все это было, давно…

«Давно, — запахиваясь в пальто, подумал Ромашов, — давно».

По ногам дул сырой ветер — лифт улетал от земли.

И был еще кубик голубого света, поставленный среди неоглядной ночи. Там внутри было дымно, шумно и зачем–то на стене, над столиками, в огромной дубовой раме висела карта страны. Минуя розовую Калининскую область, прямо к Москве катилось по карте что–то черное…

Ромашов засунул в рот палец и укусил его, но видение не исчезло. Черная болванка продолжала катиться по стране и где–то возле Москвы свернула в сиреневые тульские просторы.

Это была та самая болванка, про которую рассказывал сейчас приятель Кошкина — крутолобый парень в кожаном пиджаке и ботинках на толстых подошвах.

— Эх, мужики–мужики! — говорил он. — Вот я не работаю, а почему? Да потому, что ведь как я себе в идеале работу представляю. Вот болванка чугунная, вроде асфальтового катка, только в десять раз больше, и катится… По России, значит, по матушке нашей, по ненаглядной. А сбоку будочка приделана, чтобы сторожить эту болванку, чтобы не сперли ее или не испортили. А в будочке я… Охраняю. Про болванку уже позабыли все, а она знай себе катится. По вечерам мужики из ближних деревень покурить приходят. «Чего это? — спрашивают. — Чего она?» — «А хрен ее знает, — отвечаю. — Катится вот…» — «А чего? — мужики спрашивают. — И нас, что ли, сомнет?» — «Должна смять… — отвечаю. — А как же иначе, если катится?» — «Ишь ты… — почесывая затылки, скажут мужики. — Значит, катится, говоришь?» — «Да… — скажу. — Значит, катится. Жизнь, мужики, такая». Вздохнут мужики, потом пойдут бабам своим рассказывать. Вещи будут собирать, которые полегче. А болванка все катится, катится…

Парень замолчал и тоскливо, по–волчьи, оглянулся кругом.

— Вот так, мужики… Такие дела вот.

— Молодой человек! — окликнул его из–за соседнего столика пехотный майор. — А почему это она катится?

— Почему? — парень мутновато взглянул на него. — Потому что страна у нас, отец, такая.

Он выпил свою водку и оглянулся, высматривая, чем закусить. Взгляд его остановился на тарелке майора.

— Вы позволите? — вежливо спросил он и отломил пальцами кусочек майоровской котлетки.

— Чего–то не нравится мне эта болванка… — разглядывая парня, сказал Ромашов.

— Почему? — удивился Кошкин. — Болванка как болванка. Ты не обращай внимания. Когда еще она до нас докатится…

— Да? — сказал Ромашов и посмотрел на крутолобого парня, но тот не заметил его взгляда. Парень завопил вдруг:

— А ты видел, как умирают русские офицеры?! — и вскочил, опрокинув стул. — Видел?

Видимо, слова эти были как–то связаны с майором и, может быть, ему и предлагал парень показать, как они умирают, русские офицеры, но майор не спешил умирать, он ежился и мял десятку, чтобы расплатиться с официанткой.

— Ты проще будь… — посоветовал Ромашову Кошкин. — Ты делай так, чтобы понятно было все. Вот земля. Вот дерево. Вот стол. Вот болванка катится. Это понятно. Просто все. Ты так и думай: вот дерево, вот стена, вот стол… И выпей, если тебе хочется.

— Я выпью… — ответил за Ромашова крутолобый парень. — Я выпью, но пусть он знает, как умирают русские офицеры.

Между тем уже гасили свет и мертвенно становилось вокруг в голубоватом, льющемся со стен неоне. Несколько милиционеров в синих с мороза шинелях вошли в зал.

«Господи! — закрывая лицо руками, подумал Ромашов. — Ну, зачем, зачем я приехал сюда? Уж лучше было сойти в Ораниенбауме, снять антенну, которую оставили сестре соседи, а потом сидеть у нее в комнате, пить чай и слушать, как она будет жаловаться на мужа».

— Да ну тебя! — сказал вдруг Кошкин. — Я же тебе все рассказывал. Ты же сам любил читать разорванные книги. Ты что, не помнишь ничего?

— Нет... — Ромашов покачал головой.

— Ну ладно. — сказал Кошкин. — Я расскажу еще раз.

Он откашлялся и глуховато прочитал: