Игорь Вишневецкий - Неизбирательное сродство [сборник]

Когда ваш дядя уехал, Орацио стало ещё хуже, и вскоре бедняга умер, или, во всяком случае, продемонстрировал видимые признаки смерти. Анатомировал я его сам, без свидетелей. Предварительно всадив осиновый кол в сердце. Знаете, я не суеверен, но тут уже речь шла не о суеверии. Внутренние органы его были в том состоянии, в каком дальнейшая жизнь невозможна, а некоторые и отсутствовали вовсе. Были ли они извлечены хирургически — трудно сказать. Тело его было, как я уже сказал, всё в наскоро зашитых ранах. Под воздействием каких сил он смог вернуться в Болонью и прожить ещё некоторое время — было для меня самой большой загадкой.

— Но почему вы не сообщили обо всём в полицию? Почему не известили власти?

— Знаете, не все ходы в шахматной партии были сыграны. И один из этих ходов, простите меня за откровенность, — вы. Будут ещё и другие. Победа под силу настоящему мастеру. Вы готовы быть не фигурой, не наблюдателем, а тем, кто фигуры двигает?

Эспер молчал.

— Итак, всё, что осталось от Орацио, в тот вечер прилюдно сожгли, а прах запечатали в египетскую урну в форме статуи Гора; она стоит у меня дома. Даже если за прахом придут — он бесполезен. Пепел есть пепел. Но какой был пышный костёр! Вы помните историю Лазаря?

— Как не помнить!

— Мне не хватило сил и знаний воскресить Адриана до конца, полностью вернуть к жизни, развязать тяготившие его путы. Вам, по крайней мере, под силу вернуть его обратно. Но прежде крепко подумайте. Вот вам набор очень хороших инструментов: не отказывайтесь, вы не знаете, какой именно из них может вам пригодиться. Больше вам, пожалуй, ничего и не понадобится. Ах да, совсем запамятовал. Вот письмо, которое я должен был передать — после того как мы обо всём поговорим. О чём оно — я не знаю. Даю слово чести.

Письмо было запечатано сургучом с оттиском прежнего, хорошо знакомого по первым двум письмам дедовского знака — кириллическое «Л» с лежащим у его основания коротким мечом внутри лаврового венка с лентами. Эспер поблагодарил Гамберини, а тот крепко пожал ему на прощание руку и потом ещё долго смотрел вслед. Выйдя из анатомического театра на площадь, к собору, Эспер разломил сургуч, однако вместо ожидаемой новой головоломки или простой отписки внутри было хоть и краткое, но сердечное объяснение происходившему всё последнее время:

«Дорогой мой племянник, если это письмо попало в твои руки, то ты уже знаешь достаточно из того, что я хотел бы, чтобы ты знал. Выводы делай сам. Жду тебя в середине осени в нашем кесьминском захолустье. Раньше приезжать не стоит. Ничего особенного ты там не застанешь. Наслаждайся покуда Италией. Твой дядя Адриан».

Ударил колокол, начиналась вечерняя служба. Эспер пошёл по Via Clavature и очень скоро оказался у монастыря Св. Стефана. Он зашёл в те проходы и церкви, куда был доступ с улицы простым посетителям — тут и там были видны на ободранных стенах остатки дивных фресок, — и остановился у изображения св. Урсулы. В красно-золотом плаще с красной книгою в руках она удивлённо и внимательно всматривалась в лицо подошедшему, как бы помахивая ему со стены золотой ветвью. В мягких женственных линиях было что-то завораживающее. Но могла ли она поддержать его в осуществлении задуманного им и, может быть, страшного дела? Ведь тот, в чьём отношении оно должно было осуществиться, сам развязывал ему руки, давал право на действие.

Эспер вышел на Свято-Стефановскую и пошёл в сторону Свято-Донатовской, на которой располагались закрытая сейчас обсерватория и пустовавшие здания университета. Его гостиница стояла в нескольких кварталах от университета. Кое-где в уклоняющихся влево переулках светлели вечно шелушащиеся стволы платанов, в кожаном футляре позвякивали хирургические инструменты анатома, в том числе похожий на стилет скальпель. Вокруг Болоньи журчала вода вечно прохладных каналов, двигая колёса мельниц и фабрик, далеко на востоке — так далеко, что её из Болоньи было почти не разглядеть, — блестела Адриатика, над Болоньей, горами, морем, над землёй и всем тем, что по ним двигалось, плыл Океан воздуха.

Наслаждаться так наслаждаться — завтра он пойдёт в Пинакотеку. А потом поедет и в Рим, где ждала его Александра.

Ощущение небывалой силы, свободы и да, победы и неизбежного счастья завладело им и отлилось по обретённой в Риме привычке в стихах, сочиняемых, может, и неправильно и уж точно не так, как их написал бы Пушкин, которого Эспер так горячо защищал на вилле княгини W. и её сестры, — а так и только так, как мог сказать о поднимавшемся в нём сам Эспер; и он ни за что не отдал бы нового зрения, нового чувства, не смирил бы его ни перед чьим авторитетом.

Теперь его остановить не мог никто.

В один из редких тёплых дней в середине осени 1835 года на почтовой станции городка Кесьминска, расположенной в стороне от Староандожского тракта, встретились двое. Эта станция была последним пунктом, куда можно было добраться на перекладных, по подорожной, дальше расстилались леса, болота и вообще глухомань, почти бездорожье, где всякий ехал на вольных. Только крайняя необходимость могла привести на эту станцию осенью двух столь непохожих людей, которые между тем давно знали друг друга. Один был одет не по-здешнему легко — плащ поверх дорожного костюма, широкополая средиземноморская шляпа, а ещё забавная трость, небольшой саквояж и плед, как если бы он не собирался провести в этом краю сколько-нибудь существенного времени, другой, напротив, при всех замашках столичного франта, щегольских бакенбардах и золотых очках, нарядом выдавал местного жителя, знающего край крепко и основательно: на нём были слишком тёплые для стоявших сейчас погод полузимний приталенный барский тулуп, высокие охотничьи сапоги и чёрная шапка; не хватало только рукавиц и ружья, и ехал он из глухомани обратно в губернский город. Первый был сосредоточен и неразговорчив, второй, наоборот, истосковался по «человеческому», как он говорил, общению. И так как встретить друг друга они не ожидали, то говорил больше второй.