Игорь Вишневецкий - Неизбирательное сродство [сборник]

Проснулся он на следующий день около полудня. Было тихо и, видимо, безветренно — даже эолова арфа не пела, — только назойливо звенела крыльями о стекло тревожная деревенская муха.

Спал он на первом этаже в комнате деда; во всяком случае, он помнил с детства, что это была дедовская комната. На стене висела ещё одна памятная гравюра, изображавшая алхимическую трансмутацию — от зачатия в колбе, благословляемого коронованными отцом-Солнцем и матерью-Луной до образования волшебного эликсира. Эспер встал с кушетки, на которой он спал на крахмальных белых простынях и под пуховым стёганым одеялом — впервые за многие дни путешествия, — и вдруг почувствовал, что разница между ним и дедом может быть сейчас и не так уже велика. Вот он идёт в длинной, до полу ночной рубахе (в такой наверняка хаживал по дому и дед, пусть сильно старше его нынешнего) по деревянному чистому полу, слышит жужжание мухи, которое дед слышал десятилетиями в своём добровольном навьинском заточении, пока дети по зову долга и тщеславия заняты были чем-то для них очень важным во внешнем мире — а внешний мир этот нёс стареющему князю Василию Степановичу новые разочарования; вот он берёт с дедовского стола до сих пор лежащий на нём нож для разрезания бумаги, попросту стилет, который ему трогать в младенчестве строго воспрещалось; вот, накинув халат летом или полушубок зимой, выходит в приусадебный огород, вот беседует с воображаемым управляющим; вот под вечер при свечах возвращается к своим французским книгам, из русских читает исключительно Татищева, а ещё временами заглядывает в греческую «Илиаду», а пуще того в «Одиссею» (Эспер с детства помнил эту украшенную усиками значков и ударений насекомообразную запись эллинской речи). А что же нож? Нож лежит себе на столе, как лежал там и двадцать, и тридцать лет назад. Все книги в дедовской библиотеке, до сих пор заполняющей шкафы в гостиной на первом этаже, были разрезаны и прочитаны, писем дед под конец жизни почти не получал. Да и в Навьино их доставляли из Кесьминска только по случаю: иное могло пролежать на тамошней почтовой станции неделю-другую.

Завтрак давно ждал Эспера в гостиной и уже успел остыть. Состоял он из одного блюда, состав которого было определить трудно. Мягкие, как бы мясистые светлые волокнистые кусочки были перемешаны с продолговатыми полосками тушёных овощей и густо политы сладковатой приправой. Тут же стояли графин с янтарной наливкой и продолговатая рюмка на тонкой ножке. И Эспер не удержался — отведал хмельной, но бодрящей наливки.

— Не хочешь ли осмотреть остальное хозяйство? — поинтересовался вошедший в гостиную князь Адриан. — Особенно я горжусь теплицами.

Конечно, Эспер был согласен.

— У большинства растений, как мы знаем, четыре поры жизни, — говорил дядя языком торжественным и книжным, всё более воодушевляясь на пути к теплицам возможностью поделиться чем-то для себя очень важным, — прозябание в сонном зерне, возрастание, цветение или пора возмужалости и, наконец, плодоношение, которое, дорогой Эспер, есть нисходящая пора старости, когда прежняя жизнь полностью перетекает в созревший плод. Цветение, пора любви к чему-то, что не ты, — пожалуй, лучшая пора, уж поверь моему опыту, когда растение, да что там растение, почти всё живое, в первый и последний раз готово пожертвовать бытием своим ради других ему подобных существ. Вот, дорогой племянник, что меня всегда занимало — жертвенность и то, что ей противостоит. А готовы ли люди умственные — те, кого и ты, и я знаем хорошо, — пожертвовать бытием своим? Не пережив в большинстве своём цветения, не зная возмужалости и любви, они хотят плодоносить. Плод их, уж поверь мне, — пустые формы, фантомы, существующие лишь кровью и энергией других. Да, человек, как и многие другие организмы, пожирает окружающий мир, но он и плодоносит. Эти же отклонения от одинакового всем жребия, эти выпавшие из мировой жизни монстры, эти живые, пока им есть чем питаться, не знающие никакого потомства, кроме того, что рождается в простом делении, в умножении себя самих, перескочили из возрастания прямо в старость и стремятся изо всех сил избегнуть её, продлевая рост без зрелости; и даже посмертное прозябание в зерне им тоже не обещано.

У входа в теплицы стоял металлический истукан довольно грубой работы: Лаокоон, борющийся с обвившими его змеями, почти пародия, видимо приобретённая где-то задёшево. Над дверью на деревянной доске была начертана цитата из Данта: «Lasciate ogne speranza, voi ch’intrate» [25] «Оставьте всякую надежду вы, кто входит сюда» ( ит. ). В «Божественной комедии» — надпись над вратами ада (Inferno, Canto III, 9). . Эспер понемногу привыкал к своеобразному юмору дяди, перестроившего Навьино.

— Вот посмотри, — говорил князь Адриан, вводя Эспера в теплицу и подведя его к дереву-змею каан-че, — этот американский переселенец никогда не цветёт. Чем же он жив?

Князь Адриан достал из клетки молодую горлицу — из тех, которые, по видимости, ловили его незримые помощники; Эспер насчитал таких повешенных на крюки клеток пять; все они уже были пусты — и бросил её к каан-че; горлица впорхнула в листву, прилипла к смоле, которой была покрыта ветка, и тут же была схвачена ловким щупальцем и, сколь ни трепыхалась, удушена и всосана чашечковидным отростком на ветке. Дерево-змея содрогнулось, как будто это было пресмыкающееся, проглатывающее добычу, и вновь замерло в древесной неподвижности. Видя реакцию Эспера, князь Адриан продолжил:

— Дионисио Гамберини когда-то получил из Америки черенок, тот разросся в дерево, потом от того дерева было получено ещё несколько деревьев. Одно, как видишь, и у нас прижилось. Чем проще организм, тем ближе к бессмертию. В конце концов, что удивительного в восстановлении хищного целого из части? Грибы тоже размножаются почкованием; какая-нибудь крошечная гидра, обитательница тухлой воды, видимая лишь под микроскопом, если отрезать от неё часть, в двое суток восстанавливает всё отрезанное. А тут довольно ясная помесь растительного и животного, просто огромных размеров. Но чем сложнее организм, тем менее вероятно его восстановление. Впрочем, прости, что донимаю азами. Мы-то говорим сейчас о монстрах.

Но это, Эспер, не всё. Я пытался путём отбора преобразить жизнь в нежизнь и обратно, довести простейший организм до затухания. Гамберини был теоретиком, я воплощал всё это на практике. Иногда это были растения, иногда… Целью конечной были организмы высшие, и да, человек. Палингенез, словом. Да что много говорить об этом! Победа над смертью, её полная остановка казалась очень близка, но в последний момент что-то не сходилось. Возможно, для меня уже не сойдётся никогда, ты-то сам как думаешь? Что-то из этих опытов я начал повторять здесь, но, увы, неудачно. Их результаты — во второй теплице. Хочешь посмотреть?