Игорь Вишневецкий - Неизбирательное сродство [сборник]

— Нет, пожалуй, — это были единственные слова, которые Эспер сказал, предпочитая слушать.

Когда вышли из теплиц, было темно, но не от времени суток, а от набежавших с юга тяжёлых облаков. Тревожно звучала эолова арфа.

Обед, приготовленный невидимым поваром и поданный отсутствующей прислугой, уже дымился на столе в гостиной. Было отчего мужикам побаиваться сюда заглядывать и спрашивать Эспера, их ли он сам веры. Эспер налил себе наваристого, не мясного, не овощного, а Бог весть из чего приготовленного супу, потом ел удивительную смесь растительного и мясного со множеством приправ, Адриан же отведал две-три ложки супу, вытер губы салфеткой и продолжил, по-видимому, очень важный для него разговор:

— Княжество наше Лысогорское было, дорогой Эспер, чем-то вроде шутки. Ведь мы не Рюриковичи и даже не Гедиминовичи, а так — удельные князья безвестного корня. Но зато таких, как мы, осталось мало. Предок наш владел крепостцой там, где сейчас Городище у Лысой горы. Когда лет пятьсот назад была смута в Тверском княжестве, он объявил себя удельным князем, но кто тогда себя князем не объявил? С тех пор канули князья Дорогобужские, Кашинские, Микулинские, Телятевские, Чернятинские, пошли на ущерб славные Холмские, лишь мы, Лысогорские, уцелели. Когда поляки взяли Москву и послали свои войска в остающиеся русские города и поселения, то про наш захолустный удел просто забыли. Слышал я от своего деда, что жизнь здесь была довольно простая; мужики городищенские после польской войны оброку не платили, в церковь не ходили, а устраивали какие-то свои игрища на Лысой горе, а наш с тобой предок князь Борис, живший лет через восемьдесят после тех событий, впал по бедности и общему одичанию в ничтожество, сожительствовал с ватагой городищенских девок (те были повеселее навьинских), нарожавших ему несколько дюжин детей, и, кажется, едва разумел грамоте. Потому, когда дошёл до него слух, что царь Пётр набирает учеников в Навигацкую школу, он отправил старшего дитятю своего Алексея Борисовича, единственного, кого признавал за наследника, в Москву. С тех пор у нас принято было служить по морской, артиллерийской или военно-инженерной части. Князь Алексей Борисович, тогда ещё очень молодой, сделал блестящую карьеру во флоте и сына своего, рождённого в 1717-м году, назвал Петром в честь Государя, которого, по всему, уважал и ценил больше беспутного отца. Пётр Алексеевич Лысогорский пошёл уже по военно-инженерной части, жил в обеих столицах и в разных других городах, где подобало заниматься военным строительством, и, хотя именовался князем, удел свой увидал только в зрелые годы. Запустение глубоко его удручило: Городище впало в полное безвластие, и вернуть его к хозяйственному управлению не представлялось никакой возможности, тем более что чуть не половина его тогдашнего населения приходилась Петру Алексеевичу двоюродными братьями и сёстрами, и даже в самом Навьине никто не смог указать точно могилы его деда Бориса. С энергией князь Пётр взялся за строительство новых домов, расчистку поляны под парк, углубление русла Навки и восстановление хозяйства. А кроме того, он положил себе проводить часть года здесь. Его трудами и инженерным умением никакого следа от былой дикости не осталось. Был возведён новый дом с колоннами, в саду проложены дорожки к куртинам. Рождённый в 1742-м сын его Степан Петрович, хоть и увлечённый восхождением на престол Екатерины, которая отмечала ласками и служебным продвижением молодого артиллерийского офицера привлекательной внешности, уже подолгу живал в Навьине, а к тому же хорошо и рано женился на дочери генерал-майора, следившего за тем, чтобы служба зятя была лишена бессмысленных тягот, и сын Степана Петровича, мой отец и твой дед Василий Степанович был первым за несколько поколений князем Лысогорским, родившимся здесь, летом 1765 года. В имении появилась отличная библиотека, а на расстоянии нескольких десятков вёрст от Навьина — новые соседи, с понятными вкусами и привычками, жившие не как прежние поколения одичалыми хозяевами медвежьих углов, а приезжавшими сюда надолго столичными жителями, видевшими другую жизнь, а некоторые — и другие страны.

Я, собственно, рассказываю тебе это, чтобы ты лучше понял своего деда, а моего — отца. Единственный ребёнок, князь Василий Степанович был сызмальства склонен к чтению и наукам. Когда семья жила в Навьине, то к ней приезжали из Петербурга и Москвы учителя, которые занимались развитием мальчика. Особенно удавались ему древние языки и математика. Василий был воспитан в свободомыслии, нередком среди людей екатерининского века, но, конечно, это свободомыслие не мешало ему быть потом, когда пришлось брать на себя дела по имению, рачительным и строгим хозяином, а временами и тираном, ибо таков был тот век. Хозяйство в Навьине восстановилось окончательно. Кроме того, мой отец талантами своими явно выделялся, и все прочили ему раннюю блестящую карьеру: он пошёл, как и его отец, по артиллерийской части и участвовал в Рымникском сражении и во взятии Измаила, а когда женился, то назвал старшего сына, отца твоего, Александром; таким образом тот оказался Александром Васильевичем, тёзкой славного военачальника, как собственный дед Василия Степановича был тёзкой Государя, в энергичное и смелое правление которого мы, Лысогорские, поднялись из прозябания.

Но после восторгов пришло и разочарование. Началось всё со взятия варшавской Праги. Отец мой был с артиллерией и в погроме после взятия Праги не участвовал, но последствия его видел. Поляков никто особенно не жалел, как они особенно никого из наших не жалели лет за двести до того, и как не пожалели при восстании русского гарнизона Варшавы, однако добивание сдавшихся было уже слишком. Я бывал, Эспер, на войне и думаю, что любой победитель поступил бы так с отчаянно сопротивлявшимся противником. Однако от Британии уже отделились североамериканские колонии, а во Франции у власти стоял конвент, и самое кровавое время Французской революции совпало с польским восстанием. Идея свободы была повсеместной; ею увлекались, но от неё и отшатывались.

Когда я родился в начале 1795-го, через три года после моего старшего брата и твоего отца, меня нарекли уже вполне нейтральным именем, хотя отец и знал, что был-де такой римский император, который расширил и укрепил государство, и смут больших при нём вроде как не было… В швейцарской кампании отец участвовал уже без большой охоты, Наполеон ему был скорее симпатичен, но Суворов продолжал восхищать, и личная преданность Александру Васильевичу, простому, бесстрашному и заботливому, как и присяга, перевешивала всё остальное. После, как он говорил мне, славных, но ненужных побед и испытаний он вышел в отставку и дальше жил безвыездно в Навьине с матушкой моей Ефросиньей Ксенофонтовной. Всё моё знание народного греческого — от матушки, в благородных пансионах такому не учат. Она была из старой фанариотской семьи, поселившейся в Валахии, слаба здоровьем, и навьинский климат ей оказался неполезен, но Василий Степанович, прошедший с Суворовым всю Европу, становился всё более мизантропичен, не хотел видеть никаких других земель, говорил, что нам, русским, нечего делать ни в Неаполе, ни на Чортовом мосту, что родная землица сама питает силами и лечит, и тут проявлялась его сумасбродная, тираническая натура удельного князя дикого Лысогорья, заглушённая было на несколько поколений внешним столичным лоском. Натура, между прочим, не чужая ни мне, ни тебе, дорогой племянник. Саша, отец твой, покинул здешнюю глушь и начал службу военным инженером в западных губерниях, где и встретил твою матушку Анну Константиновну Зенович; я был отправлен на обученье в Москву, где у нас оставался выстроенный ещё при деде просторный особняк, весь деревянный (он и сгорел в наполеоновский пожар), однако особой свободы не имел, так как за мной присматривала строгая материнская родня, перевезённая Василием Лысогорским из Валахии в Москву, а в приезды мои домой слышал я вечные отцовские разговоры о творящемся в России и Европе непорядке — благословенного Александра отец, кажется, ставил ни во что: не только ниже Екатерины, но и несчастного Павла Петровича, которого он уважал за, как не раз говаривал, несвойственную нашим правителям рыцарственность; а ещё я видел, как молчаливо угасает моя мать. Она умерла весной 1812-го накануне наполеоновского вторжения. Дед твой на отпевание не пошёл, и похоронили её у леса за нынешними теплицами, обозначив мраморной плитой с разными таинственными для непосвящённых знаками навроде Афины с измерителем или жезла Гермеса, — да ты это место знаешь.