Игорь Вишневецкий - Неизбирательное сродство [сборник]

Эспер, не говоря ни слова, встал из-за стола и поднялся к себе в комнату с рукописью — большой тетрадью из бумаги с водяным знаком в виде буквы «Л» в лавровом венке и лежащего под ней кинжала, которая была переплетена в светло-коричневую кожу. Он ожидал, что это будет рассказ деда о его страшных сомнениях, приведших его к не менее страшному концу. Но нет, это было написанное лет двадцать назад квадратным и, как это бывает у стареющих людей, чуть отрывистым, с дрожаниями проводимых уже нетвёрдым пером линий, почерком сочинение «О степенях смерти и о последствиях, от них происходящих». Укрывшись походным пледом на детской своей постели, он, как и был одетый, начал читать.

«Животное являет наибольшую сложность бытия телесного, — читал Эспер, — и первою, предварительною степенью смерти для него будет сон, в который животное погружается ежедневно, а иногда и на долгие промежутки, если при понижении температуры впадает в длительную спячку, например, зимой. Некоторые земноводные могут спать годами, если не дольше. Медик французского короля видел, как каменотёсы разбивали цельные камни, внутри которых обнаруживались живые лягушки, запертые там столетиями.

Сон лишает животное чувственного бытия, отдаёт во власть растительной силы, низводит до растения. И человек, это сверхживотное, при забвении „я“, при понижении телесности до сна в растительном состоянии видит не то, что ясно ему при бодрствовании, а нечто общее, растительному, нечувственному состоянию во всех человеках присущее. Безумие, идиотизм, даже сомнамбулизм — вот состояния сугубо сновидческие, растительные, и не будет большим преувеличением назвать человека в таких состояниях живым мертвецом. Животное во сне тоже мертвеет — хотя не до конца и не полностью.

Вторая степень отхода от жизни — полное оцепенение, когда животные пребывают только массами вещества, и в нём следует различать три стадии. Первая ещё предполагает возвращение через сон к бодрствованию, хотя и расположена на переходе от растительного к минеральному. Таковы земноводные, вмёрзшие в лёд или находимые в цельных породах, и потом оживающие. Но есть и стадия вторая, означающая не только пребывание, пусть и временное одной вещественной массой, но полную, необратимую утрату способности возвращения к животной жизни. Таковы мумии египетские или естественным образом высушиваемые мертвецы в каменных гробах на католических кладбищах; таковы наши гербарии и музейные собрания насекомых. Наконец, третья стадия — превращение органической массы в минерал. Минерал не только мёртв по отношению к растительному и животному, не говорю уже о сверхживотном царстве человека, но и в самом себе жив до того предела, пока целен и не распадается. Но и жизнь минерала — низшая форма жизни вообще — не вечна.

Третья степень погружения в смерть есть уже разрушение минерала, его распад, переход к бытию земностихийному, в иную форму пространственности и вещественности. Однако и земностихийные превращения минерального царства оставляют его достаточно плотным и тяжёлым.

Четвёртая степень погружения в смерть есть преодоление земностихийности, избывание её веса, истончение пространственной вещественности. Земностихийность переходит в огнестихийность, разрешающую от абсолютной власти тяготения, делая пространственность всё менее материальной, приближая её к чистому протеканию, т. е. времени. Это — пламенная смерть земного бытия, но не бытия вообще. Это состояние движущееся, значит, в чём-то живое, и движение и жизнь его вполне исчислимы.

И только когда всё живое, миновав несколько стадий смерти, достигает этой последней, наибольшей и светлой степени, почти уже перейдя грань чистого временения, чуждого жизни животного, сну растения, утлому бытию минерала и всем земным стихиям вместе взятым, то нам, наблюдающим это, становится очевидным, что полная и окончательная смерть прежнего есть тоже жизнь, притом более широкая и светлая, и хочется воскликнуть: в мире всё живёт и нет ничего окончательно мёртвого!»

Он слышал, как дядя молча поднялся следом за ним и зашёл в свой кабинет, от которого комнату Эспера отделяла стена.

Эолова арфа продолжала звучать, но Эспер не замечал её пения. Они с дядей были по-прежнему одни в имении. Шумная компания, голоса которой он слышал предыдущей ночью, засыпая, снова где-то отсутствовала весь день, и Эспер даже не спрашивал — где. Да и существовали ли хозяева этих голосов вообще? Не были ли они мороком, порождённым рассказами дяди, хотевшим оправдаться перед племянником, или просто не слишком пугать его, слуховой галлюцинацией самого Эспера от страшной усталости? Но кто вообще перестроил имение, украсил его стелами, скульптурами и флагом, расписал обои этого дома, невидимо готовил еду? Кто-то ведь должен был всё это делать.

Пора была действовать.

Он достал из лежавшего в саквояже футляра подаренный ему Гамберини скальпель анатома и вошёл в кабинет дяди.

Князь Адриан Лысогорский лежал с закрытыми глазами на кушетке. Руки его были вытянуты вдоль тела.

— Совершай то, за чем ты сюда пришёл. И — чем скорее, тем лучше. Это будет твоим главным милосердием. Ты правильно меня понял. Всё хорошо, — произнёс князь Адриан, не открывая глаз.

Давно отрепетированным движением Эспер нанёс удар там, где должно было располагаться сердце, но острое и тонкое лезвие прошло как сквозь бумажную труху, не встречая сопротивления. Лицо дяди дёрнулось и стало стремительно меняться, словно ему становилось лучше. Складки-мешки расправились, даже какой-то оттенок жизненного порозовения возник на щеках, бескровные губы потемнели, заломленные брови вернулись из прежнего вечно удивлённого положения в спокойное, седые волосы потемнели, даже какое-то подобие улыбки возникло на лице. Но это всё длилось очень короткое время. Эспер вынул скальпель: ни единой капли крови не осталось на поблёскивавшем лезвии. Человек — настоящее, живое, страдающее существо, жившее в оболочке Адриана Лысогорского, — умер давно. Эспер ещё раз посмотрел на зажатый в руке скальпель и увидел дедовский острый нож для разрезания бумаги. Как он у него в руке оказался?

«Что же делать теперь с теплицами?» — это было единственное, что сейчас занимало Эспера. Тут он неожиданно осознал, что давно, уже много часов звенит эолова арфа. В окнах мигали зарницы: с юга приближалась гроза. Раскаты грома, сначала далёкие, раздавались всё ближе, пока неожиданный и сокрушительный раскат не ослепил Эспера — ему показалось, что атмосферное электричество вошло прямо в него: такова была сила разряда. Но нет: и он, и дом были целы и невредимы, но когда Эспер вышел на крыльцо, то увидел, что загорелся деревянный остов теплиц. Молния, видимо, ударила в стоящего рядом медного Лаокоона, оплетённого змеями. Через какое-то время от занявшегося жара стали лопаться стёкла, и страшные, утробные стон и выдох в голос раздались там, где ещё полчаса назад под поблёскивавшими от зарниц и дождевой воды стёклами притаилось каан-че. И вместе с выдохом — Эспер увидал это с крыльца — в небо взметнулись похожие на чёрных голубей хлопья: словно души всех, заживо пожранных, вырвались на свободу. Сразу несколько голосов завыли там, где лопалась стеклянная крыша второй теплицы. Низкое дребезжание эоловой арфы не умолкало. Эспер вернулся в дом, скатал трубою походный плед, затянул на нём ремни, взял одно из охотничьих ружей, стоявших со вчерашней ночи в углу прихожей, взял запас пороха и патронов, положил в свой маленький саквояж стилет и рукопись деда о степенях смерти и пошёл поджигать дом. Обои и разная ветошь занялись легко — от имевшихся в доме и бывших у Эспера с собой фосфорных спичек; но мебель, картины, книги поначалу не хотели гореть; однако князь Адриан хранил в своём кабинете какие-то легко воспламеняющиеся составы, которые начали оглушительно хлопать и взрываться, распространяя удушающее зловоние; уже через час-полтора, несмотря на дождь снаружи, всё здание изнутри было охвачено пламенем. Какие-то пятнистые чёрно-золотые тени метались на верхнем этаже, и раздавались похожие на отрывистый лай голоса, но Эсперу было всё равно. Барский дом, дом его детства горел хорошо. Столб пламени виден был за несколько вёрст в Городище. Тамошние мужики и бабы, разбудив детей и выведя их к околице, все, глядя в сторону Навьина, крестились молча и истово, по доступной им простой и немудрящей вере.