Вэдей Ратнер - В тени баньяна

Я закрыла глаза, считая удары капель о дно кастрюли: «Ток-ток-ток…»

Утром, выйдя на улицу, я увидела, как мама помешивает семена лотоса в кастрюле на огне. Рядом стояла кастрюля с дождевой водой. Я зачерпнула воды в ладони и смочила пересохшее горло. Мама протянула мне миску с семенами лотоса. Некоторое время она молчала и даже не глядела на меня, но когда я принялась за еду, вдруг заговорила.

– Однажды жила на свете мать…

Я едва различала ее голос, тихий, как шуршание листа посреди бескрайнего леса.

– Она души не чаяла в своей дочери, исполняла любые ее желания. Однажды ночью они играли в саду, и девочка, увидев в небе луну, попросила мать достать ее. Напрасно мать пыталась объяснить, что луна живет на небе и нельзя просто снять ее оттуда, как фрукт с дерева. Девочка, как любой ребенок, не понимала, что луна не игрушка, не вещь, что она никому не принадлежит. И горько плакала. Что оставалось матери? Она принесла ведро воды и показала дочери отразившуюся в нем луну: «Вот она, милая, твоя луна». Девочка обрадовалась и, опустив руки в ведро, часами играла с луной, глядя, как танцует и кружится в воде светящийся шар.

Я вдруг поняла, что мама впервые в жизни рассказывает мне историю. Раньше это делали только Кормилица и папа. Почему? Почему она никогда прежде не рассказывала мне историй? Слова могут вознести нас к небесам, а могут швырнуть в бездну… Почему теперь, когда словами уже ничего не исправить?

– Я готова на что угодно ради тебя, – сказала мама. – И я бы вернула его, если бы только могла.

Я взглянула в ее полные слез глаза. Из влажной глубины на меня смотрело папино лицо. Мама отвернулась, вытирая слезы ладонью. Затем, взяв пузырек с йодом, на который она выменяла одну из папиных рубашек, мама смазала мою спину. Ее прикосновения были мягкими, осторожными, словно она водила кистью по холсту.

И если вчера удар за ударом на меня обрушивался мамин гнев, теперь мазок за мазком меня утешала ее нежность.

Несколько дней спустя, когда мы с мамой на поле срезали рис, в лучах полуденного солнца, как мираж, возник силуэт Пока. Старик спешил к нам. Мама бросила серп и побежала ему навстречу. Малярия. Он сказал, что у Раданы малярия.

Мы вернулись домой. Мама сидела на полу, прижимая Радану к груди. Она набросила на плечи одеяло и накрыла им сестру, так что я не могла понять, кто из них дрожит: мама или Радана. Мае втащила корзину с горячими камнями, обернутыми в какие-то тряпки. Мама подняла на нее глаза и взмолилась:

– Я не могу унять озноб! Прошу вас, скажите, что мне сделать.

Мае забрала у нее Радану и, плотно закутав крошечное тельце в одеяло, положила на циновку. Затем она начала обкладывать сестру горячими камнями. Радану по-прежнему била дрожь, ее зубы громко стучали. Ужасный звук, подумала я, будто животное грызет собственную кость.

Приступы озноба начались еще утром. Первый случился вскоре после нашего ухода, рассказал Пок, однако дрожь была не такой сильной, и они с Мае решили, что это простуда. У Раданы не было жара, поэтому поначалу они не особенно тревожились и тем не менее не спускали с нее глаз. Приступы стали сильнее, каждый новый длился дольше предыдущего, и в конце концов у них не осталось сомнений: малярия. Пок и Мае, как и многие жители деревни, когда-то сами переболели малярией и хорошо знали симптомы: сначала озноб, затем жар и наконец пот градом и жуткая головная боль. Кажется, озноб достиг пика. Всю хижину трясло вместе с Раданой.

Взяв из корзины последние два камня, Мае положила их Радане на грудь и на живот. Придерживая камни, она накрыла сестру своим телом, словно курица, которая хочет согреть цыпленка. Старуха лежала так, пока приступ не прошел, перейдя в мелкую дрожь. Потом села рядом с Раданой и хотела о чем-то попросить маму, но та от испуга не могла пошевелиться, и старухе пришлось обратиться за помощью ко мне.

– Твоя сестра захочет пить. – Она кивнула на дверь. – Сходи посмотри, готова ли вода.

Снаружи Пок следил за очагом, на котором грелся чайник. Вода закипела. Подняв крышку, Пок стал обмахивать чайник веером из пальмового листа, чтобы остудить воду. Я присела на корточки напротив Пока и, не решаясь взглянуть ему в глаза, спросила:

– Это из-за меня, правда? Из-за меня Радана заболела.

Пок перестал махать и, немного помолчав, ответил:

– Твоя сестра заболела, потому что ее укусил комар. Малярийный комар. Ты не виновата.

Услышав его слова, я окончательно уверилась в том, что виновата в болезни сестры. Иначе зачем Поку убеждать меня в обратном? Нет, не я заразила Радану малярией, но я не уберегла ее от комариных укусов.

Мы принесли чайник в хижину. Как и говорила Мае, после приступа Радану мучила страшная жажда. Она визжала, требуя воды, рвала на себе волосы, царапала шею, до крови кусала нижнюю губу. Но как только она напилась, озноб вернулся, ее снова затрясло, начался жар. Приступы шли один за другим. Скованная страхом, я беспомощно наблюдала за страданиями сестры и не могла отделаться от чувства, что она страдает из-за меня.

Когда мне было два или три года, я узнала, что моя правая нога короче и меньше левой. Я знала это точно так же, как то, что у меня вьющиеся – а не прямые – волосы или что круглое родимое пятно у меня на правом, а не на левом плече. Став старше, я начала замечать, что у других детей ноги одинаковые, и поняла: я не такая, как все. А еще у моей особенности имелось название. Полиомиелит. Когда я спросила у взрослых, что это такое, откуда оно берется и, самое главное, почему у меня оно есть, а у других детей нет, никто не мог дать мне толковый ответ. «Если нас лишают чего-то, – попытался однажды объяснить папа, – взамен мы получаем нечто более ценное». Любовь – вот что я получила взамен. Ослепительно красивую упаковку, атласную бумагу с шелковой лентой, в которую обернули мой непрошеный подарок – полиомиелит, и, пораженная этой красотой, я сохранила ее и полюбила больше, чем сам подарок. Любовь стала моим утешительным призом, и ребенком я получала ее в избытке – от взрослых, которые были рядом и заботились обо мне, которые создали прекрасный мир моего детства. Сначала любовь помогла мне свыкнуться с мыслью о хромоте. А потом и вовсе стала моим лекарством от любых печалей. От разочарования – когда я поняла, что полиомиелит вовсе не подарок, а болезнь, сделавшая меня калекой; от досады – когда я видела свои движения в зеркале; от возмущения – когда посторонние люди говорили мне, что у меня хорошенькое личико, а вот с ногой мне, бедняжке, не повезло. Если бы не печаль, с которой мама иной раз смотрела на меня, я могла бы сказать, что научилась не обращать внимания на свой изъян. Я верила, что любовь во всех ее проявлениях – забота и нежность близких людей, безопасность, уют, красота окружающего мира – защитит меня от любых невзгод.