Вэдей Ратнер - В тени баньяна

– Ты не должна думать, что теперь это – наша жизнь, Рами. Мы не опустимся до такого. Мы достойны лучшего.

Она часто повторяла эти слова, и с каждым разом я все больше верила, что наша жизнь – в том, что мы потеряли. Дом и семья, которых мы лишились, пустота в душе после утраты близких – все это определяло нас, наполняло смыслом наше существование, как воздух наполняет шар. И вот мы висим над землей, словно два воздушных шара, и голова кружится от горя, как от высоты. И только смутная мысль тонкой нитью соединяет нас с реальностью, не дает улететь в никуда: когда-то мы были другими, и не может быть, чтобы от нас прежних ничего не осталось, кроме потерь.

– Не забывай, Рами, – снова и снова слышала я мамин голос среди криков солдат Революции и камапхибалей.

Забудьте старый мир! Долой феодальные привычки и империалистические замашки! Забудьте прошлое!

– Не забывай, кто ты.

Избавьтесь от воспоминаний – они делают вас слабыми! Память – болезнь!

– Ты – дочь своего отца.

При этих словах меня охватывало чувство вины. Мне хотелось попросить прощения за то, что я тогда выдала папу солдатам. Я сделала это, потому что гордилась им. И, кажется, я до сих пор не понимала, почему гордость за папу отняла его у меня. Однако моего «прости» было бы недостаточно, и всякий раз в маминых словах мне слышался упрек, словно я не смогла удержать папу, не уберегла его. Она ни разу не сказала прямо, что винит в случившемся меня, и только однажды дала понять:

– Как бы сильно ты ни любила отца, Рами, ты должна научиться скрывать свои чувства.

Однажды утром на рисовых полях к нам подошла группа женщин. Это были жены камапхибалей. Встав на насыпь, они возвышались над нами, и жена Бонг Сока, которую все за глаза вместо «товарищ Сестра» называли Неак Тхот – «Толстая», – откашлялась и проквакала:

– Товарищ Ана, мы очень довольны вами. Вы так хорошо проявляете себя на новом поприще. Такие люди нужны Революции.

Мама, сажавшая рис, выпрямилась и тыльной стороной ладони вытерла со лба капельки пота. Она никак не ответила на похвалу.

– Видите ли, – продолжала Толстая, – большинство «новых людей» не такие гибкие, как вы. Они совершенно ничему не научились за это время. – Она с досадой покачала головой. – А ведь мы пытались их перевоспитать. – Толстая протяжно вздохнула. – Все впустую, как были гнилыми бананами, так ими и остались! Внутри одна размазня!

Ее подруги захихикали. Она метнула в их сторону недовольный взгляд, и веселье тут же прекратилось.

– Чем вы занимались до Освобождения?

Мама вытащила несколько рисовых побегов из охапки, которую прижимала к груди, и воткнула их в затопленную водой землю.

– Я была прислугой, – ответила она, не поднимая глаз, – няней.

– Вот как. А что именно вы делали?

– Присматривала за хозяйскими детьми, кормила их.

– Не может быть! – воскликнула одна из женщин, не в силах скрыть недоверие.

– Ни за что бы не подумали, глядя на вас, – промурлыкала Толстая. Присев на корточки, она потрогала мамину руку. – Кожа у вас гладкая, словно яичная скорлупа, товарищ Ана. – Она бросила взгляд на мамины кисти, все в земле и травинках. – У вас пальцы… как бы это сказать… пальцы принцессы , вот. Такие изящные и ухоженные! – И Толстая притворно усмехнулась.

Мама замерла на месте.

– Лишь бы эта грязь их не изуродовала, – с жеманной улыбкой добавила Толстая.

Она встала и побрела прочь, словно с самого начала шла куда-то еще и просто остановилась поболтать. Остальные потянулись за ней.

– Вы правы, товарищ Сестра, они как гнилые бананы! – поддакнула одна.

– Из них только удобрения делать! – подхватила другая.

Когда они отошли достаточно далеко, я повернулась к маме и спросила:

– Зачем ты сказала, что была Кормилицей? – Мне почему-то стало очень обидно, как будто мама предала меня. – Ты ведь не она.

Мама задумчиво смотрела в пространство.

– Я столько раз говорила, что ты должна помнить, кто мы. Я ошибалась. Теперь это не имеет значения, Рами. Все, что было у нас когда-то, кем мы были. Не имеет значения. Наш дом теперь здесь, и нам некуда идти.

– Ты не Кормилица.

– Отныне ты – дочь прислуги, – пробормотала она, глядя на свое отражение в мутной воде, – а я – прислуга.

А как же история о том, что мы крестьяне из Киенсвая?

– Но папа сказал…

– Папа, папа! – не выдержала мама. – Папа был бы с тобой, если бы…

Она осеклась, но было поздно. Я все поняла. Да, он бы остался с нами, если бы я не назвала его имя солдатам.

– Папы больше нет! – Мама сдерживала навернувшиеся слезы. – И если кто-то спросит, у тебя нет отца. Ты его не знаешь. Никогда не знала.

Я ничего не ответила. Как будто земля у нас под ногами вдруг дала трещину, и она с каждой секундой росла, увеличивая пропасть между мной и мамой. У вас пальцы принцессы. Словно, испугавшись слов Толстой, мама предпочла в одночасье забыть нашу прежнюю жизнь, вырвать ее из памяти. Она собрала охапку голых фактов, а корни утопила в болоте из отрицания и боли. Мне же, наоборот, захотелось запечатлеть в памяти каждую мелочь.

Мама повернулась ко мне спиной.

Как бы я ни нуждалась в утешении, я запретила себе искать его у мамы. Мы должны оставаться по разные стороны этой пропасти, решила я, – только так я смогу выжить.

Пришла пора жатвы, и все работали не покладая рук: целыми днями срезали колосья и собирали их в снопы, а по ночам молотили.

Однажды вечером, когда спустились сумерки, мы отправились к общему амбару. Там уже собралась радостная, возбужденная толпа – впервые после нашего приезда в Стынгкхае устраивали праздник. Из громкоговорителя, установленного в развилке огромного дерева кешью, гремела народная музыка. Громкоговоритель соединялся проводом с небольшим черным проигрывателем, лежавшим под деревом, а проигрыватель был подключен – подумать только – к автомобильному аккумулятору. Я вспомнила грузовик, который несколько месяцев назад привез нас в Стынгкхае. Что с ним произошло? Это его аккумулятор?

Рядом стояла группа солдат Революции: семь или восемь человек, все мужчины. Они не подпускали к дереву ораву ребятишек, которым хотелось поближе рассмотреть этот причудливый музыкальный аппарат, похожий на вырванный из тела орган: сердце, стучавшее барабанным «там-там-там». Двое солдат, подхватив друг друга под руки, начали танцевать. Две пары ног будто затеяли спор под мелодию, сплетавшуюся из голосов флейты и лютни. Остальные дружно затянули: «О, гордость и богатство Демократической Кампучии, сила и красота ее крестьян…»

Все это казалось очень странным. Привычные вещи – проигрыватель, автомобильный аккумулятор, провод – отчего-то выглядели как музейные экспонаты, коллаж из воспоминаний о жизни, которой больше нет. И все же я подпала под чары необычного праздника, смесь народной музыки и революционных стихов, веселая, дружеская атмосфера подействовали на меня как гипноз. Так отмечали праздник урожая до войны. Крестьяне собирались вместе, чтобы поблагодарить землю и небо, воздать хвалу солнцу и дождю. Они готовили рисовые хлопья и совершали подношение…