Вэдей Ратнер - В тени баньяна

Малярия. Это тяжелая болезнь? Она быстро пройдет или, как полиомиелит, оставит следы, нанесет Радане непоправимый вред? Я не знала ответов.

Малярия не отпускала Радану несколько дней, словно злой дух вселился в ее тело и терзал его безумной пляской. Она могла трястись и стучать зубами, точно сошедший с рельсов поезд, а через минуту уже металась в жару, горячая, как огонь, закатив остекленевшие глаза. Когда жар спадал, температура резко снижалась и сестра на глазах из пунцово-красной становилась мертвенно-бледной, с нее ручьями тек пот, пропитывая одежду, одеяло и все, с чем соприкасалось ее тело. В эти минуты озноб бил Радану с такой силой, что мне казалось, у нее сломаются кости и, как у стариков, выпадут зубы. Иногда между приступами она в бреду кричала: «Морож, мама! Морож!» Разумеется, у нас не было ни мороженого, ни даже льда. Только кипяченая вода, которую мы постоянно давали ей, словно чудодейственное лекарство. Лихорадка сменялась болезненными спазмами, и, видя, как мучается Радана, мы сходили с ума от горя.

Только что закончился очередной приступ. Щеки Раданы пылали, точно горячие угли, глаза остекленели, как у рыбы. Мама взяла сестру на руки и нежно баюкала, прижавшись подбородком к ее лбу. Мае присела рядом и растолкла в чайной ложке две маленькие желтые таблетки. Мама нашла таблетки, завернутые в клочок бумаги, в кармане одной из папиных рубашек. Сначала я подумала, что это аспирин, но затем прочла на клочке: «Тетрациклин». Я сразу узнала папин почерк. Под иностранным словом – видимо, названием лекарства – он написал транскрипцию на кхмерском. Две маленькие желтые луны. Он оставил их как напоминание о себе.

Мае добавила в порошок немного кипяченой воды и кивнула маме. Та двумя пальцами зажала Радане нос, а Мае быстро сунула ложку ей в рот. Сестра стала сопротивляться, судорожно хватать ртом воздух, но все-таки проглотила лекарство. Как только Мае вытащила ложку у нее изо рта, а мама разжала пальцы, Радана яростно завопила. Не знаю, что рассердило ее больше: зажатый нос или горькое лекарство. Радана стала вырываться, но мама крепко прижала ее к себе и укачивала, пока она не успокоилась и вопли не перешли в хныканье.

– Она росла здоровым ребенком. Никогда не болела. Она была само совершенство, когда родилась, – произнесла мама, глядя на Радану.

Я не поняла, к кому из нас – к Мае или ко мне – обращены мамины слова и что они значат. Она сравнивает Радану и меня? Или намекает, что я погубила совершенство сестры и теперь у Раданы тоже есть изъян, как у меня? Я повернулась к Мае. Она только вздохнула и, поднявшись с циновки, вышла из хижины. Мы остались втроем.

Положив уснувшую Радану на циновку, мама неподвижно смотрела на нее. Сестра была такой бледной – призраки решат, что она одна из них, подумала я. Она тихонько сопела во сне, глаза беспокойно двигались под опущенными веками, губы скривились в болезненной гримасе. Я ничего не смыслила в болезнях и все же думала, что у меня есть лекарство: я буду любить сестру так сильно, как никогда прежде не любила, всепоглощающей, беззаветной любовью, позабыв про зависть, которую всегда вызывало у меня ее совершенство.

Мама подняла на меня глаза.

– Когда ты заболела полиомиелитом, со мной рядом был папа. Я смотрела на твои страдания, не зная, как вынести эту муку. И не знаю, как вынести ее теперь. Мне нужно, чтобы ты была сильной – за нас обеих.

Тетрациклин. Папино стихотворение из одного слова. Я повторяла его про себя, словно заклинание, представляя, как волшебная сила лекарства лунным светом разливается вокруг тела сестры, защищая его от малярии. Тетрациклин. Он и моя любовь, во всех ее проявлениях, исцелят Радану.

На следующий день, придя на рисовое поле, мы набросились на работу, как ураган, а когда прозвонил вечерний колокол, поспешили домой к Радане. Промокшие и до смерти уставшие, мы легли рядом с сестрой и мгновенно уснули. Проснувшись ночью, мы с мамой поняли, что не вымылись после поля и отправились на реку, что текла за хижиной.

Я быстро искупалась, вытерлась кромой и, надев чистую одежду, пошла к фонарю, который мы поставили на землю у бамбуковой рощи. Что-то – может, ящерица – прыгало в ветвях у меня над головой. Как будто все ночные существа выбрались из своих укрытий, чтобы посмотреть на нас. Квакали лягушки, пели сверчки, а изредка в лесной чаще глубоко и протяжно ухала сова, и все вокруг на время умолкали, услышав ее печальный крик. Я с нетерпением ждала, когда мама закончит мыться. Она стояла на берегу, поливая голову водой из половинки кокоса. Мама казалось неподвижной, точно непомерная тяжесть давила на нее, сковывала по рукам и ногам. Как странно, в который раз подумала я, что мама, легкая, ускользающая, как бабочка, по-прежнему здесь, на земле, а папа, незыблемый, как каменная статуя, теперь является мне только во сне.

Мама бросила половинку кокоса на траву и отжала мокрые волосы. Я подошла и протянула ей сухую крому. Вытершись, она завернулась в нее и сбросила с себя мокрый саронг, а потом через голову надела чистый. Я решилась рассказать маме сон, который приснился мне этой ночью, перед тем как мы пошли на реку.

– Папа вернулся. – Я держала фонарь, пока мама застегивала рубашку. – Он принес мне два крыла. Но… – я медлила, – но он забрал Радану.

Мама подняла с земли мокрый саронг и принялась полоскать его в реке.

– Скоро мы тоже сможем вернуться домой, – продолжила я. – Так он сказал. Скоро ты и я сможем вернуться домой. Сейчас он возьмет только Радану, потому что она больна.

Мама выпрямилась и с силой выжала воду из саронга.

– Радана ведь поправится?

Мама замерла, напрягшись всем телом.

– Конечно. – Ее голос дрожал, как вода в реке, освещенная неровным светом фонаря. – Конечно, поправится. Почему ты спрашиваешь?

Я пожала плечами:

– Просто мне приснилось…

– Опять ты со своими снами, – оборвала меня мама. – Они как твои истории… игра воображения.

Что ее так расстроило? Я только хотела сказать, что папа забрал Радану, чтобы вылечить ее.

Но…

Мама выхватила фонарь у меня из рук и, не говоря больше ни слова, зашагала к хижине так быстро, как только могла, оставив меня стоять в темноте.

Я побежала за ней.

– А что снится тебе? – спросила я, разозлившись на непроницаемую печаль, о которую разбивались все мои попытки порадовать маму. – Что тебе снится? – Я хотела, чтобы она объяснила, почему Радане не становится лучше, и, если это моя вина, сказала, как я могу помочь. Или хотя бы нашла для меня слова, которые я смогу понять, рассказала мне историю с хорошим концом. – Расскажи! Даже если это неправда!

Мама остановилась, прямая как струна.

– Лотос раскрывается на рассвете, птица вылетает и возвращается к своей семье, – заговорила она, не поворачиваясь ко мне. – За это я люблю раскрывшиеся лотосы. Я вижу в них свободу, начало нового дня, возможность быть с теми, кого мы любим. Но знаешь, чем кончается эта история? Конечно, не знаешь, ведь я запретила Кормилице рассказывать грустную часть. Что ж, папа-птица, источая прекрасный аромат, вернулся в свое гнездо, где его ждала разгневанная мама-птица. Пока он сидел в лотосе, лесной пожар уничтожил их гнездо, и все птенцы погибли. Убитая горем, мама-птица обвинила папу-птицу в том, что он предал ее, провел ночь с другой. Нет, твой папа никогда не предавал меня в этом смысле. И все же он оставил меня одну посреди горящего леса, и я боюсь, что пожару не будет конца.