Вэдей Ратнер - В тени баньяна

Я вскочила и побежала за Похоронным комитетом к дороге. Сердце бешено стучало в груди, как кулачок Раданы, барабанившей в крышку гроба с криками: «Выпути! Выпути меня!» Или это рвался наружу мой собственный гнев?

– Куда вы ее несете?

– Не твое дело, – прошипела одна из женщин. – Не ходи за нами.

– Пускай идет, – хихикнула Толстая. – Пускай идет за сестрой, если ей так хочется.

Когда мы остались одни, из маминой груди вырвался страшный крик. Я подбежала к ней, готовая отдать свое сердце, лишь бы только не разбивалось мамино. Но мама, запрокинув голову, кричала все громче. Она напомнила мне кобру, которую однажды пытались поймать жители деревни. Они выкопали яму неподалеку от змеиного гнезда и поставили в нее котел с кипящей водой. Затем, спрятавшись в кустах, бамбуковым шестом разворошили гнездо и закатили одно яйцо в котел. Змея подползла к яме, подняла голову и, зашипев, бросилась в кипяток. В ее последнем шипении, похожем на человеческий крик, было столько горя, что я тогда даже заплакала. Окажись сейчас перед нами котел с кипятком, мама поступила бы как та кобра.

– Верните мое дитя!

Конечно, Радана умерла из-за меня. Эта мысль проступила в моем сознании с поразительной ясностью. Как часто я хотела, чтобы у сестры тоже был полиомиелит. И вот ее не стало. Я никогда не любила ее так сильно, как любили меня, а когда поклялась, что исправлюсь, было уже слишком поздно. Смерть уже выкопала яму и расставила ловушку.

– Мое дитя! – кричала мама. – Верните мое дитя!

Пришел Пок и отвел меня в сторону, заслонив своим телом, закрыв от маминых криков, от осколков, на которые разлеталось ее разбитое сердце.

Я укрылась в тени «влюбленных» пальм. Мне хотелось побыть одной, спрятаться от всего мира. По проселочной дороге с реки возвращался Пок. В одной руке он нес удочку, в другой – двух сомов, нанизанных на стебель. Проходя мимо коровы, которая паслась около стогов, он остановился и погладил ее. В ответ раздалось жалобное: «Ма-а-а». На вид она была самой обыкновенной коровой, глупой и равнодушной ко всему вокруг, но стоило ей замычать, становилось ясно: она все еще тоскует по своему теленку, она тоже умеет горевать. Как будто все живые существа воспринимают смерть одинаково и всех нас связывает то самое чувство тхор , позволяющее почувствовать чужую боль. Деревянный амулет, который Пок повесил корове на шею, не помогал, а только напоминал бедняжке о ее потере. Вот бы несчастное животное могло забыть свое горе, как забывают люди, подумала я.

Пок кивнул корове и продолжил путь. Я вжалась спиной в пальму. Мне не хотелось говорить с ним. Мне хотелось побыть наедине с пальмами. Их одиночество было созвучно моему желанию отгородиться от всего мира. И все-таки Пок заметил меня. Он подошел и сел рядом, прислонившись спиной к другой пальме. Минуту-другую мы молчали, избегая смотреть друг другу в глаза. Потом Пок, задрав голову, глянул на верхушки пальм и спросил:

– Знаешь, которая из них тхнот оун , а которая – тхнот бонг ?

Я молчала.

– Однажды утром из семени проросла эта, – продолжил он, кивая на пальму, под которой сидела я. – А через несколько дней появилась вторая. – Обернувшись, Пок похлопал по стволу своей пальмы. – Из того же семени. Мы разделили их и посадили на расстоянии, чтобы им не было тесно и они могли приносить плоды. Но удивительное дело: с каждым годом пальмы все сильнее тянулись друг к другу, пока наконец не встретились. Знаешь, мы ведь считаем их своими детьми. Или, по крайней мере, душами детей, которых мы так хотели иметь. Вот почему мы назвали их тхнот оун и тхнот бонг .

Прежде я думала, что они «влюбленные», а ведь оун-бонг также означает «младшие-старшие братья-сестры».

– Кажется, одна из них перестала давать сок и, судя по листьям, уже не будет. – Старик сглотнул. – Вся надежда на вторую.

Некоторое время мы сидели молча, затем Пок снова поднял голову и сказал:

– Стервятники! Я вижу их уже не первый день. – Он снял повязанную поверх рубашки крому и начал размахивать ей над головой, словно надеялся таким образом отпугнуть хищных птиц. – У вас с сестрой прочная связь. Ты присматривала за ней, оберегала – делала все возможное, а теперь она будет присматривать за тобой.

– Моя сестра мертва.

Старик встал и ушел, забрав рыбу и удочку. На душе у меня стало еще тяжелее. Он не виноват. Он хотел как лучше.

Я легла на траву и стала смотреть на стервятников. Затем закрыла глаза и представила, как отрываюсь от земли и улетаю в небо.

Куда ты бежишь?

– Проснись, дитя, проснись!

Кто-то тряс меня. Я открыла глаза и увидела над собой лицо Мае. В руках она держала фонарь.

– А если бы тебя укусила какая-нибудь тварь? Посмотри, какая темень кругом! Что ты здесь делала?

Я огляделась, не понимая, где нахожусь.

– Где она?

– О чем ты? Где кто ?

– Радана.

– Тебе, должно быть, приснился сон.

Мае помогла мне подняться.

Куда ты бежишь? Имя сестры, если произнести его бегло – Рад’на – напоминает эту фразу на кхмерском. Куда ты бежишь? Где хочешь спрятаться? Мне приснилось, будто мы с ней играли в прятки.

– Идем в дом.

Мае взяла меня за руку и повела к дому. Я подняла глаза к небу и увидела, как упала одна звезда и зажглась другая. Где-то в мире умер один ребенок и родился другой.

Мае намочила тряпку в тазу с водой и вложила ее маме в руки. Мама посмотрела на тряпку, как будто не знала, что с ней делать. Затем медленно поднесла ее к лицу и принялась старательно, в одном и том же месте, тереть щеку. Я переодевалась ко сну, стараясь не издавать ни звука. Мне не хотелось лишний раз напоминать маме, что у нее осталась только я. Мама выронила тряпку и легла на пол. Мае потрогала мамин лоб.

– Ты вся горишь. – Она протянула ей маленькую желтую таблетку. – Я нашла ее в твоей одежде.

Тетрациклин , вспомнила я.

– Я надеялась на них до последнего… – прошептала мама, глядя на таблетку.

– Прими, – сказала Мае. – Может, полегчает.

Мама засмеялась. Приподняв мамину голову, Мае открыла ей рот и положила в него таблетку. Проглотив лекарство, мама отвернулась от Мае и увидела меня.

– Я надеялась на тебя до последнего, надеялась до последнего…

– Давай-ка домоем тебя, – предложила Мае. – Подними голову.

– Прошу, оставьте меня.

– Хорошо, милая, хорошо.

– Я хочу умереть.

К утру маме стало лучше. Жар прошел. Она сидела на бамбуковом настиле с тарелкой каши и водила по ней ложкой, равнодушно глядя перед собой. Мае уговаривала ее поесть.

– Чтобы работать, тебе нужны силы.

Мама начала тихонько напевать. И хотя слов было не разобрать, я узнала мелодию: эту колыбельную она часто пела Радане. Пок, сидевший на другом конце настила, хотел что-то сказать, но слова застряли у него в горле. Будто мамина боль лишила его дара речи. Отрезала ему язык.