Александр Генис - Гость. Туда и обратно

Сам город исчерпывается одной улицей, но какой! Уставленная изысканными картинными галереями, элегантными ювелирными магазинами, вкусными, а не только дорогими ресторанами, она хвастается старинными отелями, которые в прошлой жизни были капитанскими особняками. Об этом напоминают деревянные девы, снятые с давно оставшихся без дела китобойных судов, и «вдовьи балконы» на крышах, откуда жены высматривали возвращающиеся корабли. Часто зря: мореплавание у Трескового мыса так опасно, что из остатков разбившихся судов можно соорудить стену на все побережье. С тех пор как прорыли канал, отделяющий мыс от материка, вдоль пляжа летом плавают только туристы, а зимой – «моржи» и тюлени. Сотня усатых, с круглыми любопытными глазами зверей высовывалась из воды по пояс, чтобы получше нас разглядеть.

– Симпатичные твари, – поделился я восторгом со стариком, прогуливавшим седого пса по песку.

– Если с ними не купаешься.

– Неужели кусаются?

– Тюлени – нет, акулы – могут. В принципе, они охотятся за тюленями, но им все равно. «Челюсти» видали? Про нас снимали.

Возвращаясь с моря в город, я наслаждался моим любимым сезоном – мертвым. Посторонние схлынули, остались свои, да и то немного, поэтому все здороваются – и люди, и звери. Избалованные собаки (детей здесь нет) лезут целоваться с редкими прохожими. Хозяева – пожилые и приветливые. Им здесь хорошо и спокойно. Во всяком случае, мне показались счастливыми трое немолодых трансвеститов с приделанным бюстом, с маникюром и щетиной. В волосатых руках они держали легкие коктейли и лениво бранили республиканцев.

– У вас теперь до лета будет тихо? – спросил я официанта.

– Какое там! В начале декабря – праздник: Holly-Folly.

– Никогда о таком не слышал.

– Понятно почему. Его справляют только в Провинстауне. Это же гей-сити, у нас свое Рождество.

– Альтернативное?

– Во-во. Сперва здесь справим с любимыми, а потом, как все, – к родственникам, но уже поодиночке, чтобы мама с папой не огорчались и соседи не пугались, как ваш Путин.

Доев и дослушав, мы взглянули на часы и вместе с немногими посетителями заторопились, чтобы не опоздать к закату. На вечернем пляже устроились редкие парочки. Кто-то разжег костер из плавника. Другие возились с шампанским. Самый упорный, закаляя волю, залез в воду, которую даже в Балтийском море посчитали бы холодной. Между тем солнце быстро садилось. Горизонтальные лучи, которые у американских кинематографистов зовутся «магическими», а у русских – «режимом», заливали нас медовым светом, делающим всех красивыми.

В сумерках мы притихли. Только две обнявшиеся старушки махали исчезающему солнцу.

– See you tomorrow! – кричали они в унисон.

– До завтра еще дожить надо, – возразила жена. Как все русские, она боялась сглазить.

Кто ты? – спросил у владыки края бродячий монах.

– Царь, муж, отец и сын.

Год спустя, когда родственники померли, а царство отобрали, мудрец опять спросил:

– Кто ты?

На этот раз отвечать было нечего, и бывший царь задумался.

Русская колея закончилась в Бресте, когда железнодорожники, сменив вагонам колеса, поставили поезд на западные рельсы. Я качу по ним треть века, но так и не добрался до места назначения. Америка – ползучее обозначаемое, как «Замок». Возможно, он для Кафки был одной из метафор Америки, которая, как всё у него, тоже представляется загробным царством. Во всяком случае, в романе «Америка» уже на первой странице появляется статуя Свободы с мечом вместо факела. Такой эта бесполая фигура с сердитым лицом напоминает не просветительскую аллегорию, а ветхозаветного ангела, стерегущего врата в рай.

– Мы тоже, – якобы сказал Хрущёв, увидев монумент в Нью-Йорке, – ставим памятники знаменитым покойникам.

Но это, конечно, неправда, ибо свобода в Америке жива: она свободна от содержания. Каждый вкладывает в эту форму сколько захочет, сможет или получится. Неизбежно лишь одно: она всех делает другими. Хотя далеко не всегда американцами, скорее наоборот – русскими.

– Русский уголовник Алимжан Тохтахунов, – прочитал я в здешней газете.

В сущности, жить советским человеком было проще, чем русским, особенно – таким сомнительным, как я. Хорошо еще, что в снисходительной к акценту Америке идентификация проходит не столько по национальности, сколько по вере: либералы сразу сбиваются в кучу. Но ведь и с ними непросто.

– В колледже, – вспоминает Барри, – моими героями были Сальвадор Альенде и Анжела Дэвис.

– Моими – тоже, – из вежливости соглашаюсь я, умолчав, что чернокожая красавица первой приехала в Москву без лифчика, а про Альенде написал либретто к балету «Чилийская баллада» мой рижский товарищ, сбежавший с гастролей в Канаду.

Однако договориться с соотечественниками намного труднее, в чем мне довелось убедиться, когда хозяйка вечеринки подвела меня к заметному московскому гостю.

– Нецветаев, – скромно представился он.

– Да и я не Толстой, – хотел было пошутить я, но постеснялся, зная по горькому опыту, что мужчины фамилии не выбирают.

Разговор тем не менее не клеился: водка кончилась, вино было сладким, тема – рискованной, балтийской.

– Репарации? Кому?

– Жертвам коммунизма.

– Почему это мы им должны платить?

– Немцы платят.

– Они проиграли, а победителей не судят.

– Ну, это еще как сказать. Чингисхан сколько войн выиграл, но мы же не считаем его матерью Терезой.

– Вот именно! – завершил дискуссию профессор, и я смешался, не зная, чем крыть.

Раньше всем было проще, ибо страну населяли свои и чужие. Граница между ними была куда более нерушимой, чем та, что я пересек в Бресте. Я, например, никогда не встречал живого секретаря обкома, но был уверен, что узнаю его с первого взгляда, как водолаза или борца сумо. Теперь все на одно лицо, поэтому я веду с приезжими разговоры на общие темы, которых остается заметно меньше.

Дело в том, что, сократившись в размерах, Россия выросла во всем остальном. Заполнив собой горизонт бытия, она перестала интересоваться окружающим так азартно, как это делали мы, когда заглядывались на мир из-за железного занавеса. Теперь он кажется прозрачным, а значит, несуществующим или скучным.

Я видел такое в дикой природе, следя за животными в соседнем заповеднике. Бурундуки там не замечают бабочек, зайцы пасутся рядом с косулями, индюки не обращают внимания на белок. Это – естественная реакция на безопасное и бесполезное. Но раньше нам было дело до всего, до чего не дотягивались власти. Любознательность была выражением фронды, и независимое знание считалось если не эквивалентом, то приемлемым суррогатом свободы. Когда она пришла, нужда в нейтральных знаниях отпала, а факты национализировали.