Александр Генис - Гость. Туда и обратно

– No.

– Совсем? – не поверила девица.

– Увы.

На этом дружба народов закончилась за неимением общего языка. С ним в Израиле всегда непросто. С одной стороны, тебя понимают больше, чем хотелось бы, – когда ляпнешь что-нибудь категорически не предназначенное для чужих, но родных ушей соотечественников. С другой – иврит, внушающий, как и положено, священный трепет. Слушая, как на нем болтают по телефону, я думал о том, что на этом же языке говорили первосвященники и цари, скажем, Давид с Соломоном.

– Они бы, – спросил я свою многознающую спутницу Олю, – поняли, о чем говорят на улице?

– Смотря какой, в Тель-Авиве вряд ли, в Иерусалиме – наверняка, там чаще говорят о религии, правда, нередко на идиш.

Двоевластие столиц – обычное дело: Москва и Питер, Рим и Милан, Мадрид и Барселона, Токио и Киото, Вашингтон и Нью-Йорк, наконец. Но нигде противоречие так не разительно, как в Израиле.

Тель-Авив тянется вдоль моря, как мечта курортника. Словно Рио-де-Жанейро, город жизнерадостно приник к пляжу. Чтобы вникнуть в его природу, я прошел все 14 километров легкомысленного променада. По пути мне встретились сёрферы, дельтапланеристы, русские купальщики, смуглые футболисты, ласковые собаки и охотившийся на воробья кот, которого, как всех их тут, звали чудным словом «хатуль». Кроме него вроде бы никто не работал. Но, наверное, я не прав, ибо все дела теперь вершат без отрыва от досуга с помощью мобильного телефона, который у израильтян неизбежнее кипы и мацы.

Экзотической эту расслабленную толпу делали лишь частые вкрапления солдат в форме. Все солдатки мне казались красавицами, все солдаты – в очках. Стереотипы мешали рассмотреть реальность, но она мне все равно нравилась. Я нигде не встречал такой симпатичной армии. Как камни в часах, солдаты служили опорой для того ненормального, но привычного хода вещей, который в этих краях уже семьдесят лет зовется жизнью.

– Ты удивляешься, – сказал мне старожил Володя, – потому что не понимаешь простых вещей. Местные – не евреи, во всяком случае, в твоем понимании. Они – не гонимые интеллектуалы, про них рассказывают другие анекдоты, они не входят в тайный клуб отверженных, не знают фаршированную рыбу, не поют сестер Берри и не тоскуют по Европе.

– Кто же тогда населяет Израиль?

– Израильтяне, библейский народ.

– А как он выглядел?

– Как израильтяне. Воинственное племя, выходцы из которого часто сражались наемниками в древних битвах.

– А сейчас?

– Рыцарский орден, где иерархия строится на армейском статусе, от которого зависит все: место в стае, деловые связи, карьера, будущее. Армия приучает к риску и предприимчивости, что равно важно для войны и бизнеса. У нас больше всего стартапов на душу населения. Особенно сейчас, когда с прежней элитой – летчиками и моряками – конкурирует математическая рота.

– Ботаники?

– Вроде того: часть 8/200, компьютерная разведка.

На этом разговор прервался – я рассматривал загорелого парня в гимнастерке. На спине, где висел автомат, она протерлась до дыр.

Издалека Тель-Авив с его несчитанными небоскребами (и в каждом – бомбоубежище) напоминает Манхэттен: город рвется к небу. Иерусалим – уже там: небо давит на него и сплющивает своей безмерной – неземной – тяжестью.

– Трудный город? – пристал я к гиду Илье.

– Плотный, заряженный и зараженный. Слыхали про иерусалимский синдром?

– Нет, но я знаю про флорентийский – когда турист заболевает от переизбытка прекрасного.

– У нас примерно то же самое, только в этом городе слишком много Бога, и Его присутствие внезапно сводит с ума – человек ощущает себя пророком, а то и мессией.

– Да, я слышал, что такое однажды случилось.

– Что значит «однажды»?! Только на прошлой неделе канадский турист взобрался на Голгофу, отодрал массивный крест и погнал торговцев из храма.

Его, храм Гроба Господня, нам показывал армянский архимандрит, гордившийся четвертью старого города, законно доставшейся его соотечественникам. Но в церкви царила религиозная чересполосица. Священники шести деноминаций свирепо охраняют свои права на каждую деталь ритуального обихода. Сакральная недвижимость, как, впрочем, и обыкновенная, порождает ревность и зависть.

– Особенно у грузин, – добавил отец Гевонд, – они вечно пытались у нас перекупить святыни, ведь армяне признали Христа первыми, еще при жизни.

Собственно гроб укрывала от взгляда толпа поклонников, и мы молча смотрели на него издалека, пока один из нас не спросил:

– Смогли ли археологи найти в гробу останки?

– Кого? – возопил архимандрит.

– Ой, что это я говорю, – ретировался спросивший, и мы вышли на площадь.

По ней слонялись богомольцы всех рас, цветов и оттенков христианства. Наши сгрудились вокруг заросшего бородой горбуна в нечистом сером халате и с быстрыми, какие, наверное, были у Распутина, глазами. Он был местным юродивым или играл его роль. Горбун беспрерывно говорил – плавно, ясно и совершенно непонятно.

– Во имя святого комсомола, – расслышал я и решил, что юродивый владеет ангельскими языками, с которыми я познакомился на службе пятидесятников в гарлемских церквах.

Каждый раз, когда я попадаю в Иерусалим, меня охватывает стыд за маловерие. Я не знаю здешних богов, хотя не отрицаю их присутствие. Не в силах сопротивляться напору благодати, которая доверху заполняет квадратную милю Старого города, я не могу найти ее источник, что не мешает мне им пользоваться. Особенно у Стены Плача, которая, как у Кафки, исправно служит почтовым отделением божественной канцелярии. Прагматизм этой односторонней (но только на мой скептический взгляд) переписки объясняется просто.

– Бог, – говорят здешние, – конечно, всюду, но отсюда к Нему чуть ближе. Впрочем, это кому как. Талмудическая традиция различает четыре категории евреев. Лучше всех праведники, которым плохо. Потом идут праведники, которым хорошо. За ними грешники, которым плохо. Но хуже других – грешники, которым хорошо.

Я приосанился – дальше падать некуда, и, стоя у Стены, еще раз поразился Израилю, который притворяется обыкновенной страной. «Макдоналдс», кругом загорают, иногда – без лифчиков. Но подо всем этим, будто магма, прячется миф, сделавший ее, страну, возможной.

Мне никогда не приходилось пересекать границу пешком. Даже без коровьих копыт эта затея представлялась авантюрой. Впрочем, с обеих сторон пограничники лучились радушием. Израильский улыбался, иорданский еще и курил. За нейтральной полосой начиналась пустыня. Они только кажутся одинаковыми. Сахара, например, желтая, как на детских рисунках. В Аризоне – цветная, в Долине Смерти – зыбкая, на грани миража. Но та, что я увидел, напоминает о библейских фильмах Голливуда. Безнадежная почва, кое-где покрытая сомнительной зеленью, которая скоро все равно выгорит, не оставив ничего даже козам. Монотонность разбивают скалы с красными прослойками железа. Одни напоминают тучи, другие – животных, например слона, остальные – горы абстрактной формы, неповторимые и неописуемые, как волны, только намного выше.