Мария Дуэньяс - Нити судьбы

— Говорят, уже пал Бадахос. — Слова младшей из пожилых сестер также не были обращены ни к кому конкретно: возможно, к кувшину с водой, к солонке, уксусницам или «Тайной вечере», чуть криво висевшей на стене. Тон ее голоса тоже был нейтральным, словно она говорила о погоде или высказывала свое мнение о блюде. Однако я тут же убедилась, что брошенная фраза не менее безопасна, чем остро заточенный нож.

— Ах, какая жалость! Столько славных юношей жертвуют сейчас собой, защищая законное республиканское правительство, столько молодых, полных сил мужчин пропадают зря, вместо того чтобы применять свою мужественность на другом фронте — например, с такой интересной женщиной, как вы, Саграрио.

Эта язвительная реплика прозвучала из уст коммивояжера и была поддержана хохотом мужской части присутствующих. Заметив, что Пакито тоже насмешили слова торговца средствами от облысения, донья Эрминия влепила сыну такую затрещину, что у того покраснел загривок. Тогда свой вклад в разговор решил внести и старый учитель. Не поднимая глаз от тарелки, он наставительным тоном изрек:

— Не смейся, Пакито. Говорят, от смеха усыхают мозги.

Едва он закончил фразу, как вмешалась мать паренька:

— Вот потому и случилось восстание — чтобы покончить со всем вашим бесстыдством, весельем и распущенностью, которое вело Испанию к гибели!

И тут началось нечто невообразимое, словно прозвучал сигнал к бою. Поднялся ужасный гвалт, в котором уже никто никого не слушал: трое мужчин с одной стороны и три женщины — с другой, закричали все разом, изрыгая ругательства и поливая друг друга оскорблениями. «Революционер-кровопийца», «старая святоша», «сын Люцифера», «безбожник», «грымза», «безмозглый кретин» и десятки других нелестных эпитетов были брошены в этой яростной перепалке в лицо противнику, сидевшему на противоположной стороне стола. Лишь мы с Пакито хранили молчание: я — поскольку была новенькой и сути спора не понимала, а Пакито, очевидно, опасался гнева своей неистовой матушки, которая в тот момент, с набитым картошкой ртом и текущим по подбородку маслом, вела словесную баталию с учителем, называя его мерзким масоном и поклонником сатаны. Между тем на другом конце стола Канделария с каждой секундой становилась все пасмурнее: от гнева ее огромное тело раздулось еще сильнее, а лицо, недавно вполне благодушное, стало наливаться краской, и, в конце концов не выдержав, она ударила кулаком по столу с такой силой, что вино выплеснулось из стаканов, тарелки зазвенели, а подливка из тушеного мяса оказалась на скатерти. Ее голос громом прогремел над головами присутствующих:

— Если еще раз в этом добропорядочном доме вы заговорите о войне, я выставлю вас на улицу и вышвырну ваши вещи с балкона!

С большой неохотой, испепеляя друг друга взглядами, все смолкли и принялись доедать первое блюдо, с трудом сдерживая взаимное раздражение. Второе блюдо — ставрида — было поглощено почти в полном молчании; когда дело дошло до десерта — арбуза, — его красный цвет вполне мог снова раздуть тлеющий огонь, но на сей раз все обошлось. Обед закончился без каких-либо происшествий, однако в тот же день за ужином история повторилась. Сначала были колкости и двусмысленные подшучивания, потом пошли ядовитые замечания, богохульства и крестные знамения, и, наконец, посыпались безудержные оскорбления и полетели хлебные корки, которыми участники спора метили своим недругам в глаз. Финалом же стали гневные крики Канделарии и ее угрозы выкинуть всех на улицу, если хоть еще раз за столом повторится подобное безобразие. Вскоре я обнаружила, что по такому сценарию проходил изо дня в день каждый прием пищи. Однако хозяйка не выгоняла ни одного из своих жильцов, хотя все они были настроены очень воинственно, всегда готовые вступить в ожесточенную схватку с противником, используя не только словесное оружие, но и любые снаряды, оказавшиеся под рукой. В эти времена дела у Канделарии-контрабандистки шли неважно, и она не стала бы добровольно отказываться от денег, которые беспокойные постояльцы, застрявшие у нее по воле судьбы, платили за кров, еду и возможность раз в неделю помыться. Так что, несмотря на угрозы, редкий день в доме обходился без того, чтобы через стол, после взаимных оскорблений, не летели оливковые косточки, скомканные политические листовки, шкурки бананов и иногда, в моменты наибольшего накала, даже плевки и вилки. Это была настоящая война, только в домашнем масштабе.

Так проходили мои первые дни в пансионе на улице Ла-Лунета, среди людей, о которых мне было известно совсем немного — лишь их имена и, в самых общих чертах, причины, державшие в этом гостеприимном доме. Учитель и служащий почты, оба пожилые и неженатые, были давними постояльцами пансиона; сестры приехали из Сории в середине июля, чтобы похоронить родственника, а потом закрылась переправа через пролив и они не успели вернуться на родину; нечто подобное произошло и с коммивояжером — продавцом средств для волос, также помимо воли застрявшим в протекторате из-за восстания. История матери с сыном была более туманная, однако все поговаривали, что они разыскивают своего мужа и отца, вышедшего в одно прекрасное утро за табаком на площадь Сокодовер в их родном Толедо и решившего больше не возвращаться. В этой накаленной атмосфере, когда где-то шла настоящая война, за каждым событием которой с жадностью следили все постояльцы, я начала постепенно обживаться в доме и даже немного сдружилась с хозяйкой пансиона, едва ли приносившего ей большой доход, судя по составу жильцов.

В те дни я почти не выходила на улицу: у меня не было знакомых, и мне некуда было пойти. Обычно я оставалась одна, или с Джамилей, или — изредка — с Канделарией, если она вопреки обыкновению никуда не уходила. Иной раз, когда у нее выдавалось свободное от беготни время, она звала меня на поиски работы, а заодно и прогуляться по солнышку, поскольку без солнца — говорила она — можно совсем зачахнуть. Иногда, если у меня совсем не было сил, я отказывалась от ее предложения, в другой раз соглашалась, и тогда Канделария водила меня повсюду — и по головокружительному лабиринту мавританских улочек, и по современным, четко спроектированным улицам испанского квартала, где стояли красивые дома и ходили хорошо одетые люди. Всех своих знакомых она спрашивала, не могут ли они взять меня на работу и не знают ли кого-нибудь, кто нашел бы место для такой трудолюбивой девушки, готовой работать весь день напролет, как я. Однако времена были непростые, и хотя война шла далеко, все испытывали страх и неуверенность, беспокоясь за своих близких в Испании, не зная, где они, живы ли, чем все закончится и что будет с ними самими. При таких обстоятельствах никто не собирался расширять свой бизнес или нанимать новых работников. Мы заканчивали наш поход порцией мяса на шпажках и чашкой марокканского чая в каком-нибудь небольшом кафе на площади Испании, но каждая неудавшаяся попытка добавляла в мое сердце новую каплю уныния, а в Канделарию вселяла все большее беспокойство, хотя она никогда не говорила об этом.