Мария Дуэньяс - Нити судьбы

Встреча с Серрано Суньером прошла еще хуже. Власть куньядисимо в то время достигла вершины, он держал в своих руках всю страну: Фалангу, прессу, полицию — и имел неограниченный доступ к самому Каудильо, к которому, как думали многие, испытывал пренебрежение. Франко, обитавший в Эль-Пардо, почти не появлялся на людях, зато Серрано казался вездесущим и уже мало походил на сдержанного человека, посетившего протекторат в самый разгар войны — не погнушавшегося наклониться за моей пудреницей и чьи лодыжки я долго лицезрела из-под дивана. Казалось, вместе с новым режимом родился и новый Рамон Серрано Суньер — высокомерный и стремительный в словах и поступках, с настороженным кошачьим взглядом, накрахмаленной фалангистской формой и почти белыми, зачесанными назад, как у кинозвезды, волосами. Он пренебрежительно относился ко всем, кого считал представителями «плутодемократии», и между Хоаром и Серрано за все время их знакомства не возникло и тени симпатии.

Единственным человеком, с которым послу удалось найти общий язык, был Бейгбедер. Министр внимательно слушал его и стремился наладить взаимопонимание. Он однозначно высказывался против вмешательства Испании в войну, признавал плачевное положение внутри страны и выступал за активное сотрудничество для достижения взаимовыгодных целей. Бейгбедер отрицательно относился к агрессивной политике немцев, фанфаронству фалангистов и деспотизму собственного правительства, и, очевидно, именно поэтому Хоар проникся к нему симпатией. Разумеется, порой возникали разногласия, и приходилось улаживать дипломатические конфликты — например, когда испанские войска вошли в июне в Танжер, покончив с его статусом международного города, или когда испанское правительство собиралось разрешить прохождение немецких войск по улицам Сан-Себастьяно. Было и множество других трений, но, несмотря на это, отношения между Бейгбедером и Хоаром становились все более теплыми, и для посла они являлись единственным прибежищем в бескрайнем море окружавших его проблем.

По мере знакомства с жизнью Испании Хоар все больше убеждался, насколько велико влияние немцев во всех сферах. Многие предприниматели и должностные лица, торговые агенты и кинопродюсеры имели связи с нацистами. Под их жестким контролем находились и средства массовой информации. Пресс-бюро посольства Германии, с безусловного разрешения Серрано Суньера, решало, какую информацию о Третьем рейхе публиковать в Испании и как ее преподносить: для нацистской пропаганды была открыта вся испанская пресса и прежде всего фалангистская «Арриба», на которую шла в те скудные времена большая часть имевшейся в наличии бумаги. Одновременно в прессе разворачивались яростные антибританские кампании, построенные на лжи, оскорблениях и различных манипуляциях. Черчилль был постоянным героем язвительных карикатур, а Британская империя — объектом насмешек. Любое происшествие на фабрике или авария почтового поезда в какой-нибудь испанской провинции приписывались козням коварных англичан. Все протесты посла по поводу этой клеветы неизменно игнорировались.

Пока сэр Самюэль Хоар с горем пополам осваивался на новом месте, противостояние между министерствами внутренних и иностранных дел становилось все более напряженным. Серрано, обладавший огромными возможностями, вел свою игру, очерняя Бейгбедера и внушая всем мысль, что только он сам может справиться с внешнеполитическими проблемами. И пока авторитет бывшего верховного комиссара неуклонно падал, Франко и Серрано, не имевшие никакого опыта в международной политике, пили в Эль-Пардо шоколад с гренками и обсуждали новый мировой порядок с самоуверенностью тщеславных и невежественных людей.

Бейгбедер понимал, что его дни в министерстве сочтены. В нем больше не нуждались и собирались вышвырнуть на улицу как совершенно бесполезного человека. После того как его вырвали из тихого Марокко и назначили на высокий пост, он оказался связан по рукам и ногам и с его мнением никто не считался. В правительстве ему отвели роль послушной и безмолвной марионетки. И тем не менее Бейгбедер делал на своем посту все возможное, несмотря на беспрестанное третирование со стороны Серрано. Ему приходилось выносить пренебрежение, уколы, тычки и насмешки, открытую враждебность и агрессивные выпады. С каждым днем ситуация становилась все более унизительной, и в конце концов Бейгбедер не выдержал.

Он устал от высокомерного самодурства куньядисимо и обскурантизма Франко, устал плыть против течения, везде чувствовать себя чужим и вести корабль, изначально взявший неверный курс, поэтому решил вырваться наконец из тисков, в которых оказался. Бейгбедер перестал скрывать свою дружбу с Хоаром, а, напротив, выставил ее напоказ. Они почти ежедневно обедали вместе — у всех на виду, в самых известных ресторанах, — а потом прогуливались вдвоем по улицам Мадрида — как арабы по медине Тетуана, — и Бейгбедер демонстративно поддерживал под руку своего «брата Самюэля». Он вел с британским послом доверительные беседы и не скрывал своей неприязни к немцам и германофилам. Они проходили мимо Генерального секретариата движения и редакции газеты «Арриба», перед посольством Германии на бульваре Ла-Кастельяна и отелями «Палас» и «Ритц», ставшими настоящими осиными гнездами нацистов. Так что все вокруг видели, насколько дружен один из министров Франко с послом враждебной страны. Тем временем взбешенный Серрано метался по своему кабинету, недоумевая, чего хочет добиться сумасбродный Бейгбедер столь безрассудным поведением.

Хотя Розалинде удалось пробудить в нем симпатию к Великобритании, не это способствовало его решительному сближению с британским послом. Для того чтобы сжечь все корабли, у него имелись другие, гораздо более глубокие причины. Возможно, будучи идеалистом, он разочаровался во всем происходившем в Новой Испании, и это была единственная возможность открыто выразить свой протест против вступления в войну на стороне стран Оси. Или же это явилось реакцией на пренебрежение со стороны людей, с которыми он собирался работать плечом к плечу над восстановлением лежавшей в руинах родной страны. Он чувствовал себя одиноким в этом враждебном окружении, и дружба с Хоаром стала для него единственной отдушиной.

Обо всем этом я узнавала от Розалинды — из ее длинных писем, которые она регулярно писала мне в Тетуан все эти месяцы. Несмотря на насыщенную светскую жизнь, болезнь часто заставляла ее соблюдать постельный режим, и она посвящала это время переписке с друзьями. Благодаря этому между нами не прерывалась невидимая связь, протянувшаяся с одного континента на другой. В конце августа 1940 года Розалинда сообщила, что мадридские газеты пишут о неизбежном уходе со своего поста министра иностранных дел. Однако в запасе оставалось еще шесть-семь недель, и за это время произошли события, навсегда изменившие курс моей жизни.