Анатолий Луцков - Однажды в Африке…

Комлев никогда не стучался в каюту Муго и тем более не входил в нее, опасаясь наткнуться на какую-нибудь сцену, которая могла бы с наглядной отчетливостью высветить какие-нибудь пикантные подробности времяпрепровождения обитателя каюты люкс. Самыми невинными для обозрения были бы картины пивных кутежей (до более крепких напитков Муго еще не добрался) или игры в карты, тоже на пиво, с Кабоко. Комлев пока держался в отношениях с Муго в рамках натянутой учтивости, но не знал, насколько ее хватит. Первоначальная же приветливость Муго с некоторым оттенком виноватой угодливости («я вовсе не напрашивался к вам сюда капитаном, меня прислали») уже почти улетучилась.

Итак, обращаться к Муго Комлеву никак не хотелось, хотя он понимал, что это было неизбежно. Сейчас была его вахта, и на левом берегу уже была хорошо видна рыбачья деревушка, где несколько хижин стояли в мелкой воде на кривоватых ногах-сваях. Оттуда две лодки-долбленки шли наперерез «Лоале», и цель их приближения к пароходу была выражена с отчетливой предметностью, так как в обеих лодках рыбаки время от времени поднимали вверх крупные рыбины, молчаливо призывая этим корабельщиков к торговле. Комлев как старпом должен был следить за наличием продовольствия на судне, и ему непосредственно подчинялся и содержатель провизионки на пароходе. А свежей рыбы давно уже не было в рационе. Так что надо было сбавить ход до малого и дать возможность лодкам причалить. Но по правилам сбавлять ход можно было только с ведома капитана. Комлев перевел машинный телеграф на «средний» и скорым шагом направился к каюте Муго, а достигнув ее, громко постучал и не менее громко крикнул, не зная, насколько вменяем сейчас обитатель каюты:

— Капитан! Вас беспокоит старший помощник, сэр!

Муго сравнительно быстро отозвался на стук и голос, дверь открылась, и было видно, что пьян он был весьма умеренно. Хмель еще бережно качал его на своих пологих волнах. Муго был сейчас почти благодушен, тогда как в утренние, похмельные часы его одутловатое лицо бывало перекошено злобным отвращением к окружающей его действительности, которая, как утверждают философы, дается нам в ощущениях.

— На подходе лодки рыбаков, сэр, — скупо доложил Комлев. — У нас не было свежей рыбы еще с прошлого рейса.

— Разрешаю остановить судно, — милостиво прогудел Муго. — Известите пассажирского помощника. На тот случай, если у содержателя кончились наличные.

На этом разговор и закончился, но во взгляде Муго Комлев успел уловить помесь комической величавости и сознания своей ненужности на судне, где каждый знает свои обязанности. Такой взгляд внушал тревогу, ибо его владелец жил во власти своих комплексов, а это до добра не доводит.

На пароходе был читальный зал, а вернее, просто большая каюта на верхней палубе, там же, где и капитанская. Среди пассажиров «Лоалы» читатели были явно в меньшинстве. В этой каюте стояли порядком потрепанные книжки карманного формата на английском. В основном это были дешевые детективные романы, оставленные, скорее даже, брошенные пассажирами прежних времен. Еще лежала кипа старых журналов, тоже на английском, но были журналы и на лулими. Теперь главным читателем на пароходе стал Муго. Правда, читал он в своей каюте, но материал для чтения он брал с полки в этой читальне. Он даже стал запирать ее на ключ.

— Наш капитан просвещается, — заметил однажды Оливейра, которого Комлев сменял на мостике. — У бедняги, видимо, раньше было мало свободного времени.

Было непонятно, говорит он серьезно или с издевкой. Его смуглое лицо было по-восточному непроницаемо. Комлев уже заметил, что с Нкими он о капитане не говорил ни слова, видимо, они мало доверяли друг другу. Но Комлев не забывал, что он все-таки старпом и может позволить себе не играть в дипломата.

— Времени у капитана Муго меньше, чем у нас с вами, потому что у него есть пара интересных занятий. Но если прибавится еще и чтение, тем лучше для нас.

Оливейра тонко улыбнулся, молча сделал Комлеву поклон, какой возможен только у португальского сеньора, и направился к трапу.

Комлев уже не раз ловил себя на том, что его знания об Африке постыдно малы и их приходится пополнять на ходу. Своими рассказами страноведческого характера ему во многом помог Мфумо. Во-первых, Комлев понял, что между африканцами не меньше различий, чем между европейцами разных национальностей. Не знать об этих различиях — значит становиться на точку зрения необразованного, да еще и недалекого африканца, для которого и англичанин, и русский абсолютно одинаковы уже на том основании, что и тот и другой — нсунгу, то есть белый. Хотя каждый из двух сравниваемых может воспринимать другого чуть ли не инопланетянином.

Так же и для африканца представитель другого племени, несмотря близость по цвету кожи, курчавости волос и строению лица, абсолютный чужак. Слово «Африка» здесь услышали от европейцев не так уж давно и ощущать себя африканцами немного научились, только проучившись несколько лет в школе. Здесь каждый воспринимает другого как представителя какого-то племени, какой-то расы, носителя других признаков. Здесь не говорят: «К тебе кто-то приходил», — а скажут с уточнением, что приходил черный, белый или, скажем, индиец. А если это был мулат, то так об этом и скажут.

Как понял Комлев, при англичанах все межплеменные распри жестоко пресекались, и в колонии царил вынужденный мир. Можно было безбоязненно ездить по всей стране. Но многие вообще старались не покидать родных мест и мало что знали вокруг. Была даже поговорка: «Что есть в Китури, то есть и в Болонго». А те, которым приходилось совершать дальние переезды или переходы, порой готовы были даже голодать на земле чужого племени, чем есть чужую непривычную пищу. А когда пришла независимость, вновь вспомнили о границах между землями племен, и забираться в чужие края стало опасно. Здесь говорят, что пугают сами заросли, где прячется леопард, даже если его давно никто не видел. И еще: падающее дерево не придавит того, кого здесь нет.

Комлев жил в бывшей каюте капитана Форбса, и ему казалось, что за долгие годы и стены ее, и пол, и потолок пропитались его желаниями, симпатиями или неприязнью. Спал он в ней плохо. Правда, часть ночи он проводил на мостике во время ходовой вахты, поэтому весь его сон был разделен на части и не длился более четырех часов. И сама эта каюта была словно рулевая рубка, только расположенная ниже и без штурвала. И когда он не спал и даже не смотрел в окно, где был виден нос судна, он каждым нервом чувствовал его движение и все, что его нарушало. Так, однажды, сменившись с вахты на рассвете, он прилег и заснул, но не на кровати в небольшой спальне, а на диване рядом с передним окном. И вдруг проснулся и глянул в окно. Он увидел, что правый берег угрожающе приблизился. Так, что были видны упавшие в воду деревья, белый пеликан на одном из них и две длиннохвостые обезьяны, скакавшие по песчаному берегу. Но до того, как Комлев, быстро вскочив, кинулся к двери, пароход уже успел отвернуть влево и оказался почти на середине реки. «Что там у них произошло?» — думал Комлев, уже не в силах заснуть. Он хотел быстро подняться на мостик и узнать, почему судно оказалось так близко у берега, но представил себе Оливейру с уклончиво-виноватым взглядом и непроницаемое, как ритуальная маска, лицо рулевого Ньоси. «Может быть, они отвернули от плывущего бревна или бегемота, переплывающего реку? — строил догадки Комлев. — Или на их пути оказалась лодка с уснувшим рыбаком?» Что там случилось наверху, он так никогда и не узнал.