Ирен Немировски - Ида

— В сцене Прекрасные Фрукты Франции!..

Она замечает Синтию. Та стоит за подставкой для софита, в напряженном внимании, уже одетая для выхода, нервно пощелкивая своими тонкими пальцами. У нее пока нет никаких перстней… Лишь девственного отлива кожа, бледная и свежая.

Ида испытывает мгновенную радость, наблюдая в профиль твердую челюсть Синтии, разработанную жевательной резинкой. Но рядом с Синтией вьется Симон. Он кажется озабоченным и втайне довольным. Как же хорошо Иде знакомо это выражение его лица… Она читает его мысли по глазам. Уже столько лет они идут рука об руку. Она прекрасно его знает. Он сделал ставку на эту девочку: ему необходимо, чтобы сегодня вечером у нее был успех. Он потирает руки, еле заметно трясущиеся от возбуждения, страха и надежды. Его рот постоянно кривится, иногда он сухо цокает языком, как будто подбадривает скаковую лошадь. Легонько похлопывая стройные голые ножки, он тихо бормочет:

— Good gal…

— А я? — думает Ида. Сквозь стиснутые зубы она бормочет, как заклинание:

— У меня есть деньги, драгоценности, изумруды… Американские ценные бумаги, земли, дома, все, что было приобретено упорством и выносливостью… Я — Ида Сконин, королева мюзик-холла… (Королева?.. Но столь же одинокая и покинутая, как и раньше…)

У нее сильно бьется сердце и время от времени кажется, что оно трепещет и стукается о щит ее плоти, как будто красивая и совершенно новая грудь сузила ее грудную клетку. Как трудно поднимать голову, улыбаясь, удерживать на лбу множество эгреток, протягивать руку для поцелуя, равнодушно ронять с накрашенных губ:

— Эта девочка совсем не плоха… Когда я увидела, как она танцует, я потребовала, чтобы Симон взял ее в труппу…

Пройдя мимо нее, Синтия выскакивает на сцену. В ноздри Иды ударяет сильный запах вульгарных духов, — она вздрагивает и откидывает голову. Но под слоем эмали никто не замечает ее бледности. Она поднимается, подается вперед, смотрит.

Ни длинных бус, ни перьев, ни жемчуга, ни искусно обнаженных частей тела; между софитами появляется худая девушка с тренированными мускулами. Как она танцует… Ее быстрые ножки едва касаются пола. С тяжелым сердцем Ида Сконин вспоминает громыханье, которое уже несколько лет сопровождает каждый ее шаг по сцене. А ведь она худая. Это ей хорошо известно: каждое утро она в этом убеждается, вставая на весы. Массажи и уход, конечно, вносят свой вклад, но невзирая на них, годы наполнили ее тело невидимой вязкой жидкостью, которая как будто тянет ее к земле, стремится пригвоздить к полу. О, божественная легкость молодости…

А эта Синтия как будто летает. Она воздушная и хрупкая. Ида уже не замечает ее квадратную челюсть, холодные глаза. В какое-то мгновение ей удается увидеть ее в перспективе из темного зрительного зала, откуда видна красивая обнаженная женщина в свете прожекторов. Черт лица издалека не разглядеть. Оттуда совсем не важными оказываются намалеванные щеки, красный рот, рыжие волосы, короткие и гладкие… Затаив дыхание, зрители следят за тем, как она кружится и мечется, подобно язычку пламени; ее голые ноги, длинная обнаженная спина, небольшая совершенная грудь не внушают желания, а скорее нечто вроде влюбленного изумления, которое мужчина испытывает перед прекрасной стальной машиной, точной и блестящей.

За спиной Иды два парня в свитерах (электрики? рабочие сцены?) произносят вполголоса:

— Да это Модель-34, старик!

Другой колеблется, пытаясь выразить свою тоску, свое вожделение и восхищение и наконец томно тянет:

— Ах, Боже мой, какая сучка…

Ида машинально заламывает свои длинные белые руки, пропитанные кремом, пудрой, белым жиром, с огромными жемчугами, скрывающими маленькие подагрические узелки.

Но какой триумф!.. Какие аплодисменты поднимаются из невидимого зала, откуда доносится лишь глухой гул, похожий на рокот моря. Рядом с ней Симон утирает со лба пот и, как он это делает в непринужденную минуту, опирается на Дикрана, нежно прижимаясь к жирной груди армянина. Аплодисменты стихают, затем раздаются с новой силой: занавес вновь взлетает, сияющая запыхавшаяся Синтия опять выходит на поклон, широко улыбаясь.

Проходя мимо Иды, она открывает в победном смехе большой рот, обнажая свои длинные блестящие зубы, сверкающие, как акульи клыки.

— Один, два, четыре вызова, — тихо считает Симон, и его слова повторяет вся собравшаяся у него за спиной раболепная толпа:

— Два, три, четыре вызова, это невероятно…

И когда Синтия возвращается и закутывается в свой пеньюар, покрытый пятнами жирной помады и вазелина, вся свита, которая окружала Иду, привыкшую к ее рокоту, шагам и голосам у себя за спиной, откатывает от нее, оставляя ее одну, и группируется вокруг новой звезды, как морская вода, бегущая от берега, чтобы слиться с новой сверкающей волной.

Но Симон взмахивает руками, кричит:

— Ваш выход, мадемуазель Сконин.

Ведь ему подводить итоги разыгрываемого матча, который должен, с божьей помощью, привлечь в его театр публику, как будто это бокс или петушиный бой.

Он думает:

— Это справедливо. Мы слишком долго держим наших старых звезд. Американцы правы: триумф, прибыль, затем нокаут — и к новому герою!.. А мы слишком добры…

Выпрямившись, Ида идет на сцену, и никому не приходит в голову, сколько силы и мужества ей требуется для того, чтобы управлять этим уставшим телом.

И вот она стоит на вершине золотой лестницы из тридцати ступеней, под ее ногами струится сверкающая дорожка. Собираясь начать спуск, она ждет первого звука оркестра. Эта минута тишины предусмотрена, подготовлена заранее, чтобы продемонстрировать ее во всей ее красе и дать публике время на привычные аплодисменты и приветственные возгласы:

— Ида Сконин!.. Браво!..

Насладившись этим шумом, который в ее ушах звучит, словно небесная мелодия, она приподнимает руку, подавая знак, понятный лишь внимательному дирижеру, и музыканты начинают играть.

Но сегодня ее встречает странное молчание. Аплодируют наемные хлопальщики, да еще несколько вялых рук, затем все смолкает. Зал смотрит и думает: «Всегда одно и то же…»

Каждый все еще представляет себе двадцатилетнюю красавицу, которая так легко порхала по сцене. Мистическим образом они начинают прозревать. Конечно, эта женщина была красива, но… Какая же она старая, какой дряхлой она кажется сегодня вечером. Кто-то произносит:

— Нет, ну в самом деле, она не знает меры…

А Ида смотрит на них. Как и во все другие вечера на протяжении стольких лет за ярко освещенной рампой и темной пропастью оркестровой ямы она видит зал, погруженный в полутьму, прорезанный перекрестными лучами прожекторов. Блестки голубой пудры падают на голый, вытянутый, шишковатый, отполированный грушеподобный череп, окруженный венчиком из редких седых волос. Ледяные манишки в темноте отливают голубизной и сверкают, как снег.