Ирен Немировски - Ида

— Взгляни-ка на старуху, вон там, Густав…

— Красиво, голубое платье с серебром… и соболя…

— Да, еще не все денежки перевелись в Париже…

Мальчишки кричат:

— Покупайте последний выпуск «Интрансижан» [4] «Интрансижан» (L’Intransigeant) — французская газета, основанная в 1880 г. как рупор левой оппозиции. К 1920-м гг. превратилась в основную газету правого направления. !

Затем они ныряют в темноту и туман соседних улиц.

— Требуйте создания нового министерства!

— Ида Сконин! А я ее люблю, эту шлюху!

Терпеливая и насмешливая толпа повторяет известные имена, жадными глазами пожирает лица знаменитостей, провожает их нежным и влюбленным ворчанием.

Помимо подобной капризной популярности, которой ее одаривает парижская публика, Ида выискивает самых чувствительных зрителей, обладателей дешевых билетов, завсегдатаев галерки. Она прислушивается к сопровождающему ее глухому ропоту, верному спутнику на протяжении стольких лет, и измеряет по нему свою славу и истекшее время… Вечером после премьеры она медленно проезжает на машине, оставляя уличным мальчишкам достаточно времени, чтобы прижаться губами к окнам, послать воздушный поцелуй, прокричать при ее удалении краткую лестную дерзость, тогда она закрывает глаза, наслаждаясь этим шумом и шутовскими выходками, то опуская окно, чтобы лучше их расслышать, то откидывая на подушки свое озаренное триумфальной улыбкой лицо, и думает: «Сорок лет назад…»

— Ида Сконин!.. Ида Сконин!.. Браво!..

Сколько среди них тех, кому Симон платит за эту работенку сорок су в час? Этого ей не хочется знать.

А те, что спрашивают:

— Ну почему при ее богатстве она не уходит со сцены?.. В конце концов, наступает определенный возраст…

Могут ли они понять, что этот нежный рокот при ее появлении позволяет заглушить вопли из глубин прошлого, которые она все еще иногда слышит в своей памяти: «Крючок… Крючок!..» [5] Музыкальное представление «Ловля на крючок», в ходе которого певицы состязались за зрительские симпатии. Когда публика начинала кричать «крючок», ведущий вылавливал крючком неудачницу и сбрасывал ее со сцены.

И эти раскаты смеха, сотрясающего запрокинутые головы, напряженные глотки, эти крики, этот свист:

— Убирайся, иностранка!.. Выучи сперва французский, эй девка!.. Ну и прелести у тебя!.. Тебе надо перышки почистить!.. Крючок!.. Крючок!..

Это было сорок лет назад, на Монмартре, в кафе-шантане, где она дебютировала…

Однако она была тогда красива и молода и обладала непоставленным, но глубоким и чистым голосом. Но одета она была в чудовищное черное платье, которое разошлось по швам у локтей, как только она поднялась на сцену. Она еще не умела ни накладывать грим, ни причесывать свои густые черные космы, которые было никак не удержать шпильками и которые топорщились вокруг ее лица. Она никогда раньше не пудрилась. В тот день она смазала щеки кремом «Симон», а поверх нанесла белую пудру, похожую на свинцовые белила. Ее выдавало все: ее бледное лицо, впавшие глаза, иностранный акцент, несколько заученных наизусть французских слов, которые она повторяла, не понимая их смысла, да и весь царивший вокруг нее дух бедности.

— Тощая волчица, — со смехом закричал кто-то из толпы. А как же она все-таки ждала этого дня, какие безумные мечты питала до того, как поднялась на эту эстраду во время знаменитого шоу «Ловля на крючок», которое в 1894 году дарило грубое удовольствие зрителям в кабачках на Монмартре!.. Как она верила в свою счастливую звезду и сколько раз она повторяла Марку во время долгих бессонных ночей:

— Я не боюсь!.. Я знаю, что у меня красивый голос!.. Пусть я худая и страшная, но голос у меня прекрасный!..

Ее голос?.. Никто им не восхищался ни тогда, ни позднее. Впрочем, она умудрилась потерять его в течение всего нескольких лет в результате ряда ангажементов в маленьких прокуренных залах, нищеты, холодных ночей, проведенных на парижских скамьях в конце месяца, недолеченного бронхита, который преследовал ее всю зиму. При первом выступлении в «Диких ритмах», услышав жалкий, хриплый тембр рвущегося из ее груди голоса, она подумала:

— У меня была молодость, талант, красота, и никто не смог этого разглядеть! А сейчас они бросаются мне вслед, как гончии!..

С каким горьким тщеславием она украшала свое тело изумрудами Габриэля!..

То, что надо было демонстрировать с самого начала, — это ноги и грудь, которые она считала бесполезными и ничтожными. Но она была юной и наивной.

Она вспоминает «Ловлю на крючок»: плывущую дымовую завесу, девушек в ложе, медленно жующих апельсины, этого мясника с черными сальными волосами, поблескивающими на его низком лбу, как крылья бабочки, его красные руки в перстнях, обхватившие за шею сидящего рядом матроса в тельняшке, и этот крик, рвущийся из их распахнутых глоток:

— Крючок!.. Крючок!..

И железный крючок в руках ведущего, вразвалочку приближающегося по сцене, цепляет ее за воротник и бросает ее в темноту кулис… На черной и холодной улице сквозь слезы дрожат тысячи фонарей. Марк… Нет, об этом не надо думать! Для этого нет лекарства.

Прошло сорок лет, и на нее (старую, увядшую) с воплями напирает толпа:

— Ида Сконин!.. Ида Сконин!.. Браво-о-о!..

Однако сегодня эти крики менее покорные и безмятежные. На нее смотрят, но кричат мало и не улыбаются. Они озабочены; они видят на стенах театра объявление со следующими словами (ах! совсем маленькими буковками, резко отличающимися от тех, которыми написано ее собственное имя):

СИНТИЯ обнаженная танцовщица

Она слышит:

— Красивая девочка, кажется, и молодая…

Ида Сконин сжимает губы, еще больше выпрямляется. Ошиблась ли она на этот раз, пойдя на поводу у своего инстинкта, у своей храбрости, которые всегда заставляли ее искать схватки и риска? Нет, нет, она снова ощущает себя бодрой и ловкой, с твердостью в сердце и невозмутимым духом. Сердце?.. Ах, если бы только оно не билось в ее груди так глухо и учащенно… Как старые желтые часы в углу мастерской, где Марк работает у свой стойки, а она баюкает ребенка, который скоро умрет… Да, ее гладкие бока и девственная фигура в течение девяти месяцев вынашивали хилого младенца… Она окунается в глубь прошлого, как в морскую пучину. Все глубже и дальше, к тем темным зонам молчания, которые, как ей казалось, были навсегда изгнаны из ее воспоминаний… Часовая мастерская в маленьком восточном городке, где родились они с Марком, циферблаты на стенах, медлительные движения маятников, бой, приглушенное шипение, мучительное, как человеческое дыхание, этих желтых часов с надтреснутым тембром, висящих в их спальне в темной глубине мастерской, Марк… снова он… и плач ребенка в тишине…