Анна Немзер - Плен

Он обиделся. Обычно они хорошо говорили, по душам, он ей про всех-всех уже успел рассказать, и она всех уже знала, как кино про них посмотрела – а что сестренка твоя тогда? А Женёк с тобой так и не помирился? А Лялечка как уехала, так ты ничего и не знаешь о ней? – Его страшно умиляли эти уменьшительные – то-то Эрлих повеселился бы: Женёк! Но ей-же-ей, это было трогательно, она как вошла в их компанию, хотя, конечно, даже вообразить себе было странно.

– Ну и давай работать тогда.

– Давай.

Но с работой у них тоже ничего не вышло – слишком они оба раздергались от этого разговора, да вообще – неохота им было работать, и все. Муза вытащила на стол машинку, но даже открывать не стала – ну и он тогда свои бумажки доставать не стал. Нечего! Будем так сидеть. И насупился. Она рисовала на салфетке чертей, потом поглядела на него, улыбнулась – о! сейчас твой портрет нарисую! – вышел такой же черт, только без рожек и со шнобелем, потом скомкала салфетку и нараспев произнесла – внезапно и громко, он даже вздрогнул от неожиданности:

Он ждал, пока она остановится, поглядел на нее недоуменно, она передразнила его взгляд – такую скорчила жуткую рожу! Он покрутил пальцем у виска, она не выдержала и расхохоталась.

– Ладно, к черту все! Давай танцевать!

Вообще-то это было не в заводе – они танцевали раньше пару раз, на его день рождения танго – ох, было танго! – но всегда на вечеринках, а так, чтоб вдвоем, – никогда. Но он понимал, что не надо перечить, – она была какая-то несчастная с утра, на взводе, он подозревал, что Лосев опять ее то ли ударил, то ли еще что, а она молчит из гордости и не жалуется. Поставил какой-то вальсок – так и не смог вспомнить потом никогда, что это был за вальсок. Танцевать, конечно, они не танцевали – он обнял ее, и они тихо покачивались в такт. Она уткнулась ему в грудь и тихо сопела. Потом вдруг подняла голову и потребовала: непременно помирись с Женьком, когда вернешься!

В плохом водевиле сейчас должен был бы войти Лосев. И он вошел. Черт, она мне даже не нравилась.

А за пару дней до того он страшно вымок, когда шел к штабу через поле. Шинель была насквозь, так ливануло вдруг страшно. Он кое-как обсушился, согрелся, даже съел чего-то – а потом вдруг подпрыгнул на месте: ой-ой, что ж там с поэмой-то?! Расквасилась же небось в кашу! Снял с крючка мокрую тяжелую шинель, кривовато – корявые руки! – подпорол шов ножиком и вытащил из подкладки измятую тетрадь, разложил ее на столе и стал расправлять страницы. Чернила, как ни странно, расплылись совсем чуть-чуть – он боялся, будет хуже. Ужасные строчки запрыгали перед глазами: «Сил больше нету терпеть…» «Что, говоришь – наша слава советская, Силы, опора, оплот? Нет, замолчи!..»

Вот тут бы, кстати, поправить – не «берегу», а «храню», ну что ж это, никакого чувства ритма у человека! «Храню», а римфа тогда – какая бы тут римфа? Хм… «Ярость я в сердце храню… татата… знаю, забыть не смогу», «берегу – смогу», а вот «храню»?.. Вдруг его осенило – вот же как надо! Как же быть, записать это, что ли? Да нет, зачем? Но все-таки он молодец, молодец! Увидел халтуру, раз-раз – и тут же нашел, как исправить, и хорошо, и… – и тут случилась беда. За спиной у себя он услышал шевеление, дернулся, схлопнул тетрадку, но было уже поздно. Голубчик! Он стоял сзади и лучился от счастья.

– Позволь, голубчик… А что это у тебя здесь? Стихи? Ууууу, мой дорогой! Да какие интересные стихи…

Явно он что-то глазом ухватил, иначе чего бы он так сиял-сиял?

Все знали, что Гелик пишет стихи, он сам об этом звонил – Голубчику даже читал кусочки. Более того – Голубчик сознался, что сам не чужд… знаете ли… изящная версификация ему не совсем чужда… И показал тоже пару-тройку своих виршей – конечно, полные мрак и бедствие, не о чем говорить. Гелик, разумеется, ничего прямо говорить не стал, высказал только некоторые свои соображения в деликатной форме. Голубчик не согласился, они поспорили, но это был хороший спор; во всяком случае, это был спор со смыслом, с пониманием; вообще, Голубчик, хоть и писал полную гиль, но в чужих стихах разбирался неплохо и кое-что успел прочитать. А Гелику страшно недоставало на войне Али, или Женьки Эрлиха, или Коли – кого-нибудь, с кем можно было бы поговорить о литературе, – и этот второй начхим с идиотским прозвищем вполне-вполне…

– Новенькое? И не показываешь, таишься, да? Что же ты, голубчик, мне не доверяешь?

– Что же ты, голубчик, сзади наскакиваешь?

Не понять, видел или нет.

…и еще через пару дней получил приказ – тотчас выехать в село Барт, в 235-й стрелковый полк, куда он назначен на должность начхима полка. Тут у него прямо от сердца отлегло: повезло, как повезло опять! Нехорошо, конечно, быть застуканным с бабой начальника, но пусть уж лучше так, и гуманен оказался Лосев, и пусть переводят в другой полк – шут бы с ним. Главное же, что Голубчик явно не стукнул – не захотел или не успел, бог весть. Потому что тогда – это уж не перевод в другой полк, это уж тогда трибунал, милые мои. Нет, не зря папа говорит, я с двумя макушками.

Вольск, до войны

Но как он ее изводил, господи. Пять лет разницы, казалось бы! Родители говорили – ну ты же взрослая! Все ее существо возмущалось и противилось – я не взрослая, не такой ценой я взрослая; ей было одиннадцать, ему шесть – и он был враг. Она с детства боялась клоунов, ненавидела. Она с детства боялась клоунов. Они невыносимо говорили – раскатываясь на «р-р-р» и уродливо кривляясь. Отвращение ее граничило с ужасной тоской. Он грассировал с детства – сколько ни водили его к врачам, никакого толку, она знала: он нарочно. Он не хочет. Он юродствовал и издевался – орал ей в лицо «Аррррррррр! Арррррррр!» – она кричала: «Прекрати!» – он скалил зубы, сиял шоколадными глазами; позже, чуть только подрос, полюбил бешеной любовью цирк – родители говорили: «Иночка, своди его, что тебе стоит». Она цепенела на краешке скамьи, отсиживала оба отделения с закрытыми глазами – даже когда было что-то безобидное, акробаты, звери, она не могла открыть глаза – клоун-урод появлялся непредсказуемо, в любой момент, несся в проходе между рядами, хохотал, выкрикивал свою картавую неразбериху, в тон клоуну смеялись дети, Гунар заходился – она сжимала зубы так, что они растирались в мелкое крошево во рту. Так ей казалось. Они возвращались домой, он по дороге съедал свой пломбир и ее – и мучение начиналось заново: дома он изображал клоуна, талантливо изображал, маленький мерзавец; она давилась волнами тоски и какого-то странного упоения – ничего понять она в тот момент не могла.