Анна Немзер - Плен

Гелена смотрела на него, что-то жгло ей глаза. Она смеялась по инерции, а какая-то тяжкая мысль не давала покоя: где-то я что-то такое… когда-то… что-то… Глаза эти черные, сияющие, эти светлые вихры, очень белые зубы – где, когда я их видела? Клоун отплясывал фокстрот на ходулях, а потом, отбросив их, вдруг понесся, хохоча, по рядам – поднялась волна восторженного детского визга – и остановился на секунду рядом с ними, с Надькой, которая специально села на крайнее место рядом с проходом. Он потрепал сестру по загривку, вытащил у нее из-за уха розовую астру, отставил ножку – чистый Чаплин! – преподнес цветок, окинул светлым взором всю их гоп-компанию, комически раскланялся и подмигнул ей, Гелене, – и тут она с облегчением почувствовала, что теряет сознание.

Москва, 2007 год

Осенью 2007 года мы все собрались отметить годовщину смерти Гунара – собрались на Кировской, потому что ни к Наде, ни в его небольшую квартиру все бы не влезли. Кроме того, старикам было удобнее добираться до Кировской, чем пилить, скажем, к Гунарову сыну Диме в его крылатские хоромы. Гунар умер совсем немолодым человеком и прожил довольно счастливую жизнь; зубоскал и апикойрес, он бы меньше всего хотел, чтобы о нем скорбели, – но тем не менее: смерть его шарахнула всех так, что долго не могли оправиться. Хуже всех была Надя – на похоронах год назад на нее вообще было страшно смотреть; она стояла пряменько, огрызалась на любую помощь, на поминках изо всех сил шутила, в общем, это было невыносимо. Гелена тогда предлагала ей: поживи немножко у нас – куда там, ни за что. Сейчас Надя была явно получше, вредничала, как обычно. – Не очень, не очень, – шепотом ответил ее племянник Сережа на мой немой вопрос. – Заговаривается… То есть как? Она совершенно адекватна, живет одна и газ, как ты понимаешь, не оставляет… Из дома выходит часто, много ездит, с детьми сидит, на выставки ходит, в библиотеку недавно – в иностранку – моталась зачем-то. Ничего не путает – числа, даты, договоренности – мне бы такую голову! А вот про прошлое у нее фантазии…

Но сегодня Надя рассказывала про Гунара и вроде ничего не путала, и было видно, что ей просто легче так: снова, в который раз, вспоминать, и пусть все уже слышали, а вдруг кто-то не слышал? И правда, каждый раз в этих историях мелькало что-то новое – я вот, даром что знала их обоих с детства, никогда не слышала, что Гунар шести лет отроду водил машину.

– У нас собака до войны жила… Когда война началась, ему было тринадцать, я на фронт ушла, папу тоже мобилизовали, а они остались с мамой, и он все хотел поскорее выучиться и тоже на фронт, но мама-то, мама, куда ее денешь. Все думали, он в актеры пойдет или в художники, а он в химию. И в сорок четвертом, летом, как раз поступил в наше химическое училище, куда я все собиралась. А потом в марте, то есть в сорок пятом уже, уж все заканчивалось, и вдруг наше училище бомбанули – спасибо ночью, никого не убило. А куда студентов девать? Кому восемнадцать, тех перебросили на передовую; ну тут уж он, вы понимаете, усидеть не смог: ему только семнадцать было, как он там кого уговаривал, не знаю. Но тоже отправили на фронт – тут у него, считай, мечта сбылась. Такое было счастье, дорвался! Он уж думал, на его долю не достанется. Навоевался. Легкие там потерял. Все меня искал, а я в Москве потом – ну это вы знаете. Нашел. Чего было! Два дня рыдали и хохотали. Потом он говорит – надо бы все-таки доучиться. И начались танталовы муки. Поступи с нашей фамилией! Я эту затею сразу оставила – никуда и не совалась, библиотекарем нанялась – намаялась, пока в газету не попала, но это уж после было. А он – Гусля-то, он же бешеный. Как это, говорит, не берут? Это, говорит, потому что есть к чему придраться. А если выучиться так, что придраться нельзя, – пусть попробуют не взять! Я ж говорю – мешигене, юродивый. Он три года подряд поступал – все ему было нипочем. А потом как отрезало – все! Не буду с ними больше дела иметь! Я думала, он с ума сойдет, куда там: хохочет! Он еще раньше стал чего-то на детских утренниках подрабатывать. Зимой – Деда Мороза играл. Туда-сюда. Потом клоуном. Потом фокусы. В цирк позвали – но это уж позже. А уж дальше он это свое представление придумал, начинал в Ленинграде, потом все-таки в Москву перебрался, ко мне поближе… а потом выпускать стали…

…Он когда первый раз из Парижа вернулся… он ко мне приехал… подарков… Инк, говорит (он меня так звал, не переучился)… Инк… На Елисейских Полях моя афиша висит…

Все сидят пригорюнившись. Мишель обнимает Надю. Давно миновали времена, когда они делили Гунара – и Мишель, щеголяя русским, сквозь зубы цедила цитатку про золовок-колотовок, а Надя безуспешно скрывала ревность и едко высмеивала французские методы воспитания детей. Дети давно выросли. У них свои дети.

– Какое счастье… – тихо говорит совсем седенькая, но все равно невероятно красивая Мишель, и уже почти не слышно акцента, только шипящие у нее выходят чуть акцентированно, – какое счастье, что он тогда приехал…

Гелик. Венгрия, 1981 год

Чистенький домик в Барте.

И сказал на чистом русском языке: здравствуйте, Гелий Михайлович, вы меня не помните? Вешняков Сильвестр Сильвестрович. Капитан. Вы вспомните, пожалуйста. 22 февраля 1945 года…

Кто же был этот капитан Вешняков, как я мог забыть о нем?

Скажите мне – зачем мне там был капитан – начальник инженерной службы полка? При чем он там был?

Итак. Итак. Спокойно. Девятнадцатое февраля сорок пятого года. Я прибыл к месту моего назначения. «Наш новый начхим!» – говорит Нина – нет, не Нина, а вторая девушка в штабе, санинструктор, я убей не помню ее имени – но что я помню точно: она была со Смаглием, начальником связи. Капитан пожимает мне руку и, глядя мимо меня, произносит как-то странно, без вопроса, утвердительно: «Вы от подполковника Лосева. Он мне писал». Я ежусь. Что это ему еще писал Лосев? Нет, он вряд ли писал: «спал с моей бабой», он самолюбив, он, скорее всего, просто описал меня как разгильдяя и нахала, дал самые ничтожные характеристики, вытер об меня ноги – и теперь этот капитан еле говорит со мной. Но, в конце концов, так ли это важно? Я уже познакомился с Ниной к тому моменту, и у меня перед глазами была только она: она сидела на подоконнике боком, обхватив себя за колени, такая… такая… Я только на нее и мог смотреть. Поэтому капитан – да что капитан, шут с ним! Он сразу ушел, и больше я его не видел никогда. Никогда?