Анна Немзер - Плен

– А что плен?

– Меня, знаешь, поражает не то, что ты туда попал, – ну мало ли, бывает. Меня другое… То, что ты ни на секунду не задумался о последствиях. Удивительный ты человек. И вроде ведь твой комдив… ну, Баев, Баев, этот шизофреник-то несостоявшийся – он должен был тебя чему-то научить! Ан хрен! На те же грабли! Вешняков-то, кстати, в отличие от тебя… Ну добро, мы отвлеклись. Расскажи про плен.

– Про плен я тебе расскажу. Но какой ты странный сегодня! Плен… Они меня знаешь чем удивили? Во-первых, у них организация! Война кончается, войну они проебали – и что же? Развал у них, разложение, отчаяние? Ни одной минуты! Все четко, все работает, все даже весело!

– Скажи на милость! И тебя допрашивали?

– Допрашивали? Нет, со мной беседовали.

– Ну и как это происходило? Сначала имя спрашивают, да? Ты назвал свое.

– Дорогой мой, что я тебе, Зоя Космодемьянская, которая Таней назвалась? У них на руках были все мои документы, имя, звание, номер части…

– Дальше. Структура наших войск. И настроение в войсках.

– Да! И что мне тут было скрывать? Неужто ты думаешь, они к концу войны сами все не изучили?! А про настроение говорил прямо: какое может быть настроение, если мы Германию уже победили? Хорошее настроение.

– Так. Ну и в связи с твоей специальностью. Про химическое оружие.

– А ты осведомлен, я гляжу! Будь здоров! Хороший коньяк, но это не КВВК.

– Так про химию.

– Да! Ну что – иприт, люизит, адамсит (а я его еще называл адамсмит). Понимаешь – нас чему в академии учили-то? Все, что нам долдонили, были данные нашей разведки об ихнем же немецком химическом оружии. Или американском. А то вообще времен Первой мировой… Так что это они все знали, ничего я им нового не сказал.

– Так уж и не сказал?

– Слушай, что ты все намекаешь? Все какими-то обиняками? Ты очень мне подозрителен!

– Голубчик, о чем ты? Тьфу, опять – голубчик! Кстати, этот твой Голубчик-подлец учился вроде бы в Вольске, да? Да точно, в Вольске! Он тебе рассказывал об этом в первый же ваш разговор.

– Аааах, вот ты о чем! Да, было такое. Они говорят: где готовят кадры для химических войск? И тут я прям вспомнил это вольское химучилище!

– И сдал его немцам.

– Послушай, только не надо громких слов! Я могу тебе объяснить, но ты туп и вряд ли поймешь. Туп и пошл – прости меня. Твое здоровье! Ты пошл, потому что мыслишь пошло. Что такое сдал? А вот послушай, как я мыслил. До конца войны – недели. Явно сейчас придут наши и меня освободят. Все протоколы допросов попадут в Смерш – и там узнают все, что я говорил на допросах. Ты скажешь – и молчал бы себе в тряпочку? Неет, милый мой, вот тут ты пошл. Я им не Зоя Космодемьянская! Я не хотел быть нашим советским страстр… страпст… страстотерпцем! Тут наоборотная ситуация: молчать – значит шкуру спасать. Этого я не мог никак, у меня гордость, и убеждения, и врожденная неприязнь ко лжи.

– Экие выверты! То есть это ты истину возлюбил?

– Молчи!

– Нет-нет, я тебя слушаю и очень внимательно. Но ведь как интересен наш советский человек – трудно смошенничать без санкции, без индульгенции…

– Урод! Ты ничего не понял!

– Милый мой, помолчи одну минуту и дай мне сказать, я-то как раз все понял, я как мало кто тебя понял. Не тронь мою водку, что тебе неймется! Я сам тебе налью, а то опять мимо. Гляди, вся скатерть мокрая! Ты мне сейчас расскажешь, что в этом плену… у этих немцев все чисто, аккуратно и весело. Что сами вы в Рохмани, чуя приближение победы, чуть не спились от отчаяния. Что нигде так страшно и безысходно не пили, как в армии победителей, – и тем страшнее был контраст с бодрой армией побежденных. Что ты – как это говорится? – хлебнул другой жизни, о да. Ну а дальше… из-за бессмысленности твоих сведений разговор у вас на допросах шел все больше на личные темы – и тут-то ты оттянулся! Ты себе сказал: никогда и нигде я не был так свободен, как в плену, – и восхитился этому парадоксу, и поверил в него свято. И тогда ты дал себе санкцию… или индульгенцию – и заговорил свободно с вышестоящими, с облеченными властью – властью в том числе над тобой! – ты с ними заговорил на равных. И, упиваясь этим ощущением, ты им с радостью все рассказывал и про иприт-люизит, и про Вольск – и я даже думаю: не обрадовался ли ты, вспомнив случайно этот Вольск? Так ты наконец-то смог быть им полезен хоть чем-то. И не подумал ли тогда, посмеиваясь про себя: вот, дескать, завтра полетит немецкая эскадрилья Вольск бомбить?

– Пошел вон!!

– Ох, не ори ты так! Ничего нового я тебе не сказал, даже скучно. Я ухожу и сам. Давно пора, кстати, а то я у вас тут вроде приживальщика. Прощай. Я не думаю, что нам стоит встречаться.

Гелик. Москва, 1981 год

Через неделю после их возвращения из Венгрии с Геликом случился странный казус, какого никогда не бывало: днем, пока никого не было дома, он один напился до потери сознания. Напился очень странно: Гелена пришла с работы – непоздно, часов в пять! – и нашла его на полу в кухне, а в гостиной, где он пил, на столе стояли две пустые бутылки – водочная и коньячная. Гелик ни-ког-да! не пил водки, даже запаха не терпел! Рюмка меж тем была одна и одинокое блюдечко с половинкой вареного яйца. Весь вечер и всю ночь прометались – Гелику было так плохо, что Гелена порывалась вызывать неотложку, а Виктор хохотал: мать, они тебе предложат вытрезвитель! Черт знает что такое это было, немолодой уже человек, совсем не самый здоровый. На следующий день, чуть очухавшись, он мутным голосом спросил – Толя не появлялся? – При чем здесь Толя?! – возопила Гелена. – Вы с ним, что ли, пили? – При слове «пили» Гелик мучительно сморщился; в голове гремело «бессаме мучо» на какие-то странные, невыносимо знакомые слова «Грабили нас грамотеи десятники… Ярость я в сердце храню…», каждое «р» болью прошивало затылок. – Да нет… Я один…

С Толей же произошла страннейшая, а на самом деле совершенно обычная история. – Вы прямо как дети, – раздраженно говорил Виктор, – какие-то святые, ей-богу. Чего тут странного-то? Вечно эти ваши… живете, как на облаке. (Это был такой лейтмотив их совместной жизни: Гелик и Аля, дескать, возвышенные, все про Блока да про Блока, а Виктор такой недалекий, а Гелена такая приземленная, о литературе с ними не поговоришь, они все то в ЖЭК, то по магазинам.) – Но как же, Витя… – растерянно говорила Аля. – Ведь столько лет… (Все вздрогнули, вспомнив волосатого гуся из Кащеевки-Калитеевки.) – Да, столько лет! – гневно отвечал Виктор. – А мы все идиоты. Еще, считай, повезло.

А дело было так. Через четыре дня после их возвращения из Венгрии в гости на Кировскую явился «пингвин» – гэбэшник, сопровождавший их группу в поездке. Его надо было принять на полчаса, это был акт лояльности и дипломатии – на такие дела они всегда выставляли Виктора, и он, высокий, солидный, в золотых очках, вел переговоры с управдомом, с сантехником, с директрисой Жениной школы… ну и этого хмыря взял на себя. Гелик вышел погулять по Чистопрудному, Аля сидела в дальней комнате, вся в клубах сигаретного дыма, и нервно листала нового Трифонова, Гелена принесла в гостиную парадный кофе с печеньем и ретировалась в ту же дальнюю комнату. Виктор достал из серванта «Белого аиста», время пошло. – Как вам поездка? – Интереснейшая страна! – И дамы ваши довольны? – Дамы очень довольны! – все в таком духе. И тут появился Толя – все ребята обычно приходили вечером, а Толя – непредсказуемо, забегал пообедать в середине дня, забрасывал какие-нибудь билеты… И вот сейчас так же забежал, на минуточку, сунулся в комнату: Вить, так насчет шахмат… – произошел молниеносный перевзгляд, «пингвин» – Толя, Толя – «пингвин», Толя, лучезарно улыбаясь, сказал: ох, простите! Влетел, как голая баба во двор. Не буду вам мешать. До скорого, Вить!