Анна Немзер - Плен

А дальше что вам сказать… Сначала мы девочку нашу растили и как-то немножко на этом отвлеклись. Вокруг посмотрели только году в тридцатом… И дальше… ох, какое было отвратительное время, прямо вспомнить противно. Мы все жили с Наташей и думали: хоть бы что-нибудь случилось, хоть война, что ль, началась бы. Все лучше, чем так. Жуткое время! И чем дальше, тем хуже, хуже… Вы знаете, если я много болтаю, вы меня поправляйте. Я такая болтушка стала, ужас просто. Мне вон правнуки говорят: бабушка, хорош трепаться. Так что вы меня останавливайте. И, наверное, надо кофе еще. Олечка! Свари им, будь добра.

…Это мы с Наташей, в госпитале. Это мы нашу девочку в школу ведем в первый раз… Это ей десять лет исполняется, торт видите? Я пекла сама! Я прямо гениально пекла и все забыла. Торт со свечками. Десять лет.

…О, кофе! Спасибо! Наливайте себе. И ешьте «коровку», я вас умоляю, а то я опять ее всю сама съем, а мне нельзя. Оля, забери у меня… Ну так вот. Жили мы уныло довольно, Наташа все говорила: нет, чем-то это должно кончиться, будет война, вот ты увидишь! А там жизнь натуральная, там такого быть не может. Не зря говорила, она очень умная была. Началась война. Нам бы сразу сообразиться – а мы что-то туда-сюда… возраст уже не самый юный… Девочка у нас на руках, даром что взрослая, такая несмышленая… В общем, так мы в Ленинграде и застряли, а надо было на фронт выбираться любой ценой. Ох, мы потом все прокляли, почему мы не на фронте. Ну и дальше, сами понимаете, блокада. Черт! Прямо ненавижу я это вспоминать, но ладно уж – взялась. Главное, я вам скажу, это ненависть. Такая ненависть звериная, такая черная ненависть под ложечкой. К немцам. Лично. К каждому. До сих пор видеть не могу, слышать не могу, хотя знаю, что бред, расстройство мозгов. Не могу, ни канцлера Колля, ни канцлера Шредера – просто выключаю сразу, и все. Не могу, не могу… Дайте мне сигарету, пожалуйста… ага, спасибо. Сейчас я… Пару затяжек… Все! Тушите эту заразу. Это ж не война, где по-другому все. Это пытка целого города. Самым низменным пытка – самым недостойным. Животом твоим. Вроде болью пытают, огнем, а тут – ну что вроде бы? Но живот тебя предает. Ох. Главное не добреть, когда добреешь – это конец. Мы не добрели ни за что. И так как-то продержались, а потом уже пришло к нам спасение. Был там один подполковник, сердобольный человек, он нас на фронт взял. Сначала я с ним была, потом Наташа – она ему по возрасту больше подходила, он зрелых любил. А потом, когда вышло ему назначение в Румынию и Венгрию, мы с ним девочку нашу отправили. Наташа сказала: пора ей пожить. И отправили.

И потом они с ним с войны вернулись, и всю жизнь мы все вместе были, Оля у них родилась. Он очень милый человек был. Очень мягкий, хотя сразу не разберешь, на вид – буйвол. Когда Наташу схоронили, когда девочка наша тоже умерла – ей два месяца до восьмидесяти оставалось, не дотянула, бедная, – мы с ним вдвоем остались и так жили какое-то время. Очень он был достойный и кроткий человек. А потом и он скончался, и тогда уж дети ко мне перебрались. Дети! Какие там дети… Внуки и правнуки.

Нет, милые мои, я не агитирую, чего там агитировать. Но вот по всему моему опыту я вам скажу… Есть вещи, которые без войны невозможны. Их просто не случится в жизни, и все. Вам это трудно понять, потому что вы, получается, тогда и не знаете… я, получается, вас сейчас многого лишаю… Но поверьте мне – вы ж не так часто таких столетних старух видали, я думаю, а я все-таки пока, тьфу-тьфу, в разуме. Вот просто поверьте мне. Есть война, а все прочее – тлен, оттенки, и на них надо плюнуть, как знаете, в одной книге сказано: не надо дочерпывать. Это я один роман сейчас перечитывала… переслушивала то есть – так это там сказано.

Дальше? А дальше ничего интересного не было.

Михаил Дмитриевич, милый вы мой!

Это, конечно, все очень трогательно, что вы пишете, но я-то не такова. У меня характер крут – а все не могу совладать, выходят они у меня все из подчинения. Митя – отрезанный ломоть. Что с человеком происходит, я понять не могу. Через день пьяный. Приходит в шестом часу утра, в комнату не идет, а валится прямо на кухне. Хорошо, я встаю раньше соседей, но мы же нарвемся на скандал. А сегодня – больше вам скажу: иду по коридору, слышу – суета, вхожу – кто-то, тень чья-то – шасть и через черный ход. Митя, кто это? – Стоит с ведерком, хлещет воду. Глаза совершенно стеклянные. – Ты не слышишь меня, что ли? – Молчит. Я повернулась и ушла. Потом пришел и сказал: Варвара, ты мне не можешь указывать.

Ладно! Не могу! Сколько раз я говорила Сергею: давай переедем! Сколько возможностей было, квартиру давали. Нет – надо всю жизнь прожить в той комнатке, где жива была его Таточка, где дети родились, где она скончалась. Так я в нее и въехала, в эту комнату с тенью Таточки, детей ее растила – и все с тенью Таточки; а теперь я им указывать не могу. Злая мачеха. Говорю – давай переедем, дети выросли, время идет! Нет, невозможно, куда из этих стен.

Простите меня, Михаил Дмитриевич. Это все зря и грех мне жаловаться. Но зло берет порой – я у них, значит, суровая? Мне – слова поперек не скажи? А где права-то мои? Сиди на восемнадцати квадратных метрах.

Я плохо пишу. Плохо, и даже не говорите мне ничего. У меня нет слога, один жилищный вопрос на уме. Вот вы – да, вы пером владеете. Я же баба деревенская, говорят – нрав крутой, а толку-то! Шуму от меня много, а на деле все вертят как хотят. Так, это я уже писала.

Все! Высказалась. Пойду теперь полы за ними подтирать.

До свиданья, Михаил Дмитриевич!

Ваша Варвара.

Дорогая Варвара Ерофеевна!

Расстроили Вы меня своим последним письмом – как же мне помочь-то Вам? На Митю не имею никакого влияния, хотя порой мы с ним прекрасно разговариваем, когда он у нас бывает. Я вижу в нем большую одаренность – и он так много стал читать в последнее время. Но вижу и большой запал, и страстность, и своеволие. И едва ли я могу что-то тут поделать – что я для него? Отец друга, не более того. Пережиток! Клянусь Вам, они так говорят.

Я замечаю, что Митя последнее время сближается с Алей – это неплохое воздействие может на него оказать. Она существенно старше и рассудительнее. Во всяком случае ее влияние как старшей сестры на Гелика неоценимо, и я возлагаю на нее большие надежды и в смысле Мити тоже.

У меня странное чувство – конечно, компания их бесшабашная, все признаки безмозглой юности налицо, и это, я вам скажу, – физиологическая, из организма идущая дурость, я это чувствую, я, если угодно, это помню по себе. Но при этом – верите ли – я вижу в них огромный талант, если не во всех, так во многих. И это я, даю слово, не про своих детей: Аля больше нацелена на изучение, чем на творчество, а Геликовы писания еще очень наивны – и расцветут ли, бог весть. Но вот Игорь и Коля на меня производят неизменно огромное впечатление, там явный дар (не говорите Гелику, умоляю), Мара великолепно поет, редкий голос, и непременно надо развивать, Крот великолепно рисует. Митя, которого я числю по ведомству почти своих детей и потому не могу хвалить, непременно пойдет нужной дорогой, поддастся этому потоку. Я верю. Он просто пока не в силах справиться со страстями, которыми его наделила природа, – и поди справься, эдакий бретер. Но он совладает, мне кажется, и расставит верные приоритеты.