Анна Немзер - Плен

Больше Толю они не видели никогда.

– Идиоты мы! – бушевал Виктор. – Идиоты и есть! Пятьдесят человек народу в доме, дверь нараспашку и шутки шутим! Мало нам было того психа, который газ открыл! Можно было, кажется, задуматься, кого в квартиру пускать! – Но, Витя, – Аля прикуривала одну от другой, пальцы у нее совсем были желтые от никотина, – согласись, он с нами с пятьдесят какого-то – с какого, кстати? Кто-нибудь помнит? – Вот! С пятьдесят какого-то он с нами, а мы ни адреса его, ни места работы – ничего! Ничего не знаем, ничего не помним! Все такие из себя не от мира сего! Пародию на «Вопросы языкознания» сочинили – и пятьдесят человек на Новый год явились и все ее читали! – Пародию, Вить, после пятьдесят шестого сочинили! – слабо защищался Гелик. – И на том спасибо! – грохотал Виктор. – Не совсем еще из ума выжили! А мало ты, можно подумать, до пятьдесят шестого сочинил?! Святые люди!! – Я не знаю, я не знаю, – пыталась сопротивляться Гелена, – он такой был наш друг, он так помогал… (все опять вспомнили гуся) – Еще бы не помогал!! – взрывался Виктор. – Ннннда… Надо думать, возможности у него были… – тянула Аля, постепенно свыкаясь с ужасной новостью. – Что же делать теперь? – растерянно и с тоской спросила Гелена. – Не знаю, что делать! Раньше думать надо было! – Вот интересно, а тебе, значит, не надо было?! Что ж тебе мешало проявить проницательность?! – А знаете, что я вам скажу, милые мои… – вдруг вступил молчавший пока Эрлих, который тоже присутствовал на семейном совете, – вы не паникуйте особенно. Ничего он не сделает.

Они вытаращили на него глаза.

– Ну что, смотрите… Он с нами с пятьдесят какого-то года. Возможностей у него было… Поводов мы ему давали… Ан нет, ничего. Дальше. Скажите мне – зачем он весь этот балаган устроил? Зачем к тебе, Вить, ворвался с этими шахматами? Как голая баба во двор, да? – как он сам сказал. Он что – не понял, что у тебя посторонний? Он что – у вас накануне не был и не слышал ваших разговоров и не знал, кто к тебе должен в это время прийти? Голубчики – да кто он, по-вашему, недотыкомка? Плохо ж вы о них думаете.

– Так ты что ж думаешь…

– Я думаю, что все он прекрасно знал. Что все это он сделал нарочно. Он – как бы это сказать… сошел с дистанции. Сам. Сознательно. Он так с нами со всеми попрощался. Почему – это другой вопрос. Не ко мне. И пойдемте уже домой, замерз я от этой вашей конспирации.

2006 год, журнал «Э-р»,

«Исповедь детей века»

серия интервью с людьми старше ста лет Одно из интервью, расшифровка:

Подолянская Евгения Николаевна, 106 лет.

Милые мои, скажите, куда мне говорить, а то я вижу не очень хорошо. А, можно просто так? Ну хорошо. Я вам скажу, чем я больше всего потрясаюсь, это прогрессом. Но знаете как? Не что он быстрый. Уууу, да мы-то думали, что в двадцать первом веке все люди уж сами будут летать на своих крыльях – а пока все только на самолетах и на этих… как называется? На них еще Икар летал. Так что прогресс не быстрый на самом деле, но что меня потрясает – какой он удобный. Вот что главное-то! Вот я читать не могу, у меня один глаз не видит, так что? Мне внуки купили такое изобретение – что можно книжки слушать; и я уже столько всего прослушала, и классику, и современных писателей. Я прозу очень люблю… такая прелесть, я вам скажу.

Хорошо, давайте тогда сами спрашивайте, а то я начну болтать… Мне внуки говорят: бабушка, помолчи, сколько ты говоришь! Не всерьез, конечно, смехом. И правнуки тоже. Слушайте, а вот я спросить… У меня правнуку старшему шестнадцать, так если у него родится, я же буду прапрабабушка! Рекорд! Напишут про такое в вашей газете?

Внуки, правнуки – не мои… они мои внучатые. Сестренки моей они внуки и правнуки настоящие, а ее уж нет давно… Ой, скольких я похоронила, ой, мои дорогие… Я удивляюсь, как это я столько живу. Так я горевала сначала, что не умираю никак… когда сестренку хоронила, когда племянницу мою любимую, зятя… А потом я подумала: что-то в этом есть, наверное, какой-то замысел, не знаю… Но горевать, значит, нельзя.

Да. Да. Пейте кофе! Я какой-то дурацкий пью, без всего. Да, так вот. Вам же про что интересно? Про девятнадцатый век. Но я его не застала. Вот сестренка моя – да. Наташа. Она с девяносто четвертого года. И мы с ней всегда так дружили, несмотря на разницу в возрасте. В Петербурге мы жили, я, конечно, мало что помню, но Наташу помню прямо с первых своих лет. Так мы друг друга любили, дружили. А потом война началась. Наташа тогда была уже взрослая, она тут же в Царское Село, на курсы сестер милосердия, им там княжна Гедройц преподавала – слышали, наверное? Уууу, какая была суровая женщина! Людей резала. И стихи писала под мужским именем. Тогда многие девушки в сестры милосердия подались, особенно когда Александра Федоровна комитеты возглавила. И тоже сама солдатиков перевязывала. А мне что? Я затосковала. Я младше была, меня никуда не пускали. И как только смогла, как мне пятнадцать исполнилось – тут же туда, к Наташе поближе, в царскосельские лазареты. Все боялись, я не смогу, не выдержу, я слабенькая была – а я крепче всех оказалась! Я и перевязывала, и на операциях присутствовала, на самых тяжелых, и все, что еще нужно. Потом мы на нашем военно-санитарном поезде санитарками были… Ой, что я вам расскажу, будет смешно! Я потом только узнала, что на нем тогда же, в шестнадцатом году, поэт Есенин санитаром был, но мы его не знали… Я бы с ним поспорила за все его дальнейшие выступления, скажу честно! Ведь эта его «Снегина» – это, я вам доложу, такая подлость! «Он – вы» – не угодно ли?!

(Вопль с кухни: Бабушка!)

О, видали?! Контролируют. Ну ладно, не важно в самом деле про Есенина. Так вот, удивительное время. Такие горизонты, такие люди – ой! Дома-то мы мало видели интересного, нас держали строго, не пускали никуда. А тут открылось нам… и без внимания не остались. Вернулись мы с войны, счастлииивые! Да-а, как вспомню, прямо в носу кусается. Вернулись мы, а в городе такое делалось, такое… Ой, даже представить противно, передергиваюсь. Один вопрос у меня всегда был: зачем кругом сортир разводить? Это ж какое-то прямо недержание: прямо там, где шел, там и… Я понимаю: революция, возмущение масс. Но такого сортира… Да, ну неважно. И тут моя Наташа дочку родила, племянницу мою любимую. Потому что на войне жизнь зарождается. Это, милые мои, надо усвоить. Были бы родители живы да кабы не события – ой, что бы было! А так… никому дела ни до чего, и слава богу. Я помню, пришли мы ее записывать, сидит там такая баба страшная, с усищами, комиссар – как, говорит, звать и кто отец? А Наташа так спокойно отвечает: отец у ней – альфонс. И что вы думаете? Баба-комиссар слюнявит карандаш и пишет как миленькая в метрике: Альфонсовна. Так мы хохотали…