Доминик Татарка - Республика попов

Учителя, входившие в учительскую, с любопытством поглядывали на него. Младшие из них, учительствовавшие всего месяц, злорадствовали исподтишка — мол, мучайся, мучайся, мы тоже начинали, и никто нам не помогал. Именно эти коллеги больше всего забавлялись растерянностью Томаша — из какого-то мальчишеского озорства.

Первым с ним заговорил Пижурный — молодой, коренастый, круглолицый. Он взял тетрадь из стопки, клюнул ручкой в чернильницу, стал читать, быстро исправляя ошибки. Менкина возликовал: ну да, ведь и ему самому так правили сочинения, когда он еще ходил в гимназию! Значит, тут ничего с тех пор не изменилось. Пижурный подчеркивал красными чернилами мелкие ошибки одной чертой, крупные накалывал на вертикальные палочки и еще подчеркивал раз или два. И все ошибки и ошибочки препарировались, как мухи на булавках.

— Да ты не задумывайся, ты правь тетрадки-то, воин! — сказал Пижурный Томашу.

Последнее слово он вытолкнул с известной долей насмешки и пытливо заглянул в глаза Томашу — мол, что скажешь? Томаш, конечно, мог ответить: «Позвольте, я воевал за Яворину, а вы что делали?» Но он так и не ответил, и Пижурный получил право полагать, что этим подвигом Менкина не очень-то гордится.

Сзади подошел к ним учитель Цабргел с раскрытым атласом в руке.

— Пан коллега, вы фронтовик, офицер, у вас опыт и собственное мнение, — заговорил он, раскладывая перед Томашем карту Европы. — Скажите: такой силе, как германская армия, оснащенная современным оружием, ничто ведь на свете не может противостоять? Верно я говорю?

Цабргел во что бы то ни стало хотел, чтобы Томаш высказался. Цабргел скрючил пальцы как раз над Бельгией, Голландией и Францией, как бы готовый схватить за горло всякого, кто осмелится встать на пути германской армии.

Настала такая же тишина, как и в классе; учителя, совершенно так же, как школьники, ждали, что ответит Менкина. Пижурный и Дарина Интрибусова даже глаза опустили, когда Томаш коснулся их взглядом, будто все это их совсем не затрагивает.

— Кто знает, — неопределенно ответил Томаш, но даже такой уклончивый ответ с удовлетворением приняли Пижурный с Интрибусовой и еще несколько учителей, которых он успел приметить.

— На лошадях, конечно, танков не одолеть, — добавил Менкина.

— Фронтовик, офицер, неужели вы хотите сказать, что выродившаяся Франция, хотя бы и на линии Мажино, хотя бы и оснащенная танками, самым современным оружием, сумеет оказать сопротивление стихийному порыву великогерманской державы? — продолжал испытывать его Цабргел.

Пижурный поспешил перевести речь на другое. Менкина достаточно ясно показал, что не принадлежит к тем, кто мечтает о германском мировом владычестве. Коллеги его уже поняли, что им следует знать о нем по этому пункту. Пижурный и Дарина приняли его в свою компанию и поторопились увести. Уже как союзника.

Обедали они в дешевой столовой, у Ахинки, где столовались молодые учителя, продавщицы магазинов, мелкие чиновники. По дороге коллеги рассказали Томашу обо всех учителях: кто чем дышит, кто карьерист, а кто доносчик. Цабргел преподает географию и историю. Победы немцев произвели на него такое сильное впечатление, что он и сам объявил себя немцем, поскольку родом он из Спишской области. Таков же и учитель гимнастики, командир отряда Глинковской молодежи.

Когда проходили мимо почты, над головой что-то страшно захрипело, задребезжало металлом. Воздух потрясли звуки фанфар, прогремел марш Глинковской гарды, а после этого грохота заговорила главная ставка вермахта. Она оповещала, разумеется, о новых победах.

В первую минуту Менкина остановился как вкопанный. И не двигался с места, пока все это громыхало и ухало, ударяя по нервам. А у него и так трещала голова — в школе довольно наслушался крику и визгу, думал, хоть на улице ушам покой будет. Куда там! Оказывается, на улице-то еще пуще звенит-гремит. Менкина, как зачарованный, не отрывая глаз, смотрел, смотрел в металлический зев репродуктора, прилаженного, будто нарочно, к крыше синагоги; он слышал:

«…еще одну огромную победу одержали германские подводные лодки. У южного побережья Исландии они успешно атаковали караван британских торговых судов, следовавших под сильным конвоем. Потоплено… тонн водоизмещения…»

— Это у вас всегда так орет германская ставка? — спросил Менкина.

— По три раза на дню, — сказал Пижурный. — Голос главной ставки достанет тебя везде — как ни закрывай окна, ни затыкай уши… Ты не поверишь — кстати, зачем нам быть на вы? — ты не поверишь, где меня застигло сообщение о падении Варшавы. «Генерал-майор Лист принял капитуляцию коменданта Варшавы», — подражая голосу диктора, произнес Пижурный. — Та-та-та-та, та-та-та-та! До смерти не забуду. Так угадай, где это меня застигло! Не угадаешь. В том месте, куда царь пешком ходит. Сообщение свалилось через вентиляционную трубу и — бац меня по голове, — а я так мирно сидел! Прошу прощения, пани коллега. Так оно меня там и стукнуло — нарочно, за то, что я чех. Именно за это.

«Мелкие ошибки подчеркивают одной чертой, более существенные — двумя, крупные — насаживают на кровавые копья», — думал Менкина, глядя в жерло металлического рупора. Луженая глотка все изрыгала известия о том, что творится в мире. А все, что там творилось, никак не увязывалось с тем, что отныне он, Менкина, только и будет, что править ошибки. Правда, думать он волен свое…

— Ах, милый мой клозетик! — меланхолически вздохнул Пижурный. — Последнее уютное мое местечко пало вместе с Варшавой.

В тот день Пижурный, Дарина и Менкина впервые заняли столик в заведении Ахинки. Напротив Менкины, за другим столом, сидел Лашут. Речь опять зашла о польской войне.

— Ну, теперь тут все свои, — сказал Пижурный; совсем мало времени понадобилось им, чтобы сделаться «своими». Всем троим это казалось настолько естественным, что слова Пижурного даже не задели их сознания. — Теперь скажи откровенно: может кто-нибудь устоять против немецкой армии?

— Придется, так и устоит.

— А как по-твоему: Цабргел прав?

— Уж не хочешь ли, пан коллега, чтоб я высказал свои мысли?

— Смиренно признаюсь, я болван, — искренне и грубовато согласился Пижурный: они поняли друг друга. В те времена считалось дурным тоном говорить о том, кто что думает, а тем более о вещах, которые в какой-то мере выдавали бы сокровенные надежды.

За соседним столом Лашут ловил каждое слово.

Впоследствии, когда подробности стерлись у них в памяти, всем четверым — Пижурному, Менкине, Дарине и Лашуту — казалось, что знакомы они «с самого начала». Лашут воспользовался как предлогом тем, что заговорили о польской кампании, и просто подсел к ним. Дарину Менкина видел до того всего один раз, летом. Она ему запомнилась свежая, чистая, в блузке из искусственного шелка. Волосы, аккуратно заплетенные в косы, она укладывала вокруг головы. Теперь, через несколько месяцев, они встретились, как знакомые. Если судить по этому, по их бессознательной душевной близости, они, наверно, частенько думали друг о друге в разлуке.