Доминик Татарка - Республика попов

А адвокат развертывал перед ним цепочку своих мыслей.

— Не сегодня-завтра сердце мое откажет. Я не жалуюсь — пожил в свое время. Будапешт, Вена — там прошла моя молодость… Денег было достаточно. Достаточно было приятной любви. Я имел, что хотел — актрисы, развлечения… Впереди у меня нет ничего хорошего. Я знаю. И все-таки, — он порывисто повернулся к Менкине, — все-таки мне еще не хочется гнить… Послушайте, я еще не хочу гнить!

Адвокат был тучен. На американца пахнуло жутью. Как верующий христианин, он без труда с ужасом представил себе кучу гниющей падали, но как верующий христианин он не мог оказать благодеяния еврею. После излияния адвоката Менкина уже неспособен был даже на сострадание к нему. Сразу, черт побери, старик стал ему отвратителен — пожалуй, как христианину, сохранявшему надежду на загробную жизнь. Новое веяние затронуло и гражданина США. Тем прочнее утвердился он в своем. Адвокат хотел от него благодеяния, но готов был оплатить его. Это-то больше всего и возмущало американца. В противном случае он вполне мог бы отказаться от бумаг, которыми не думал больше воспользоваться. Он отлично знал, что мог бы, если б захотел, сделать доброе дело. И этот последний довод раздражал его, рождая враждебное чувство.

Разорвав отношения с адвокатом, американец изменил маршрут своей утренней прогулки, проходившей доселе по той части города, которую люди прозвали Новым Иерусалимом. Это был новый, один из красивейших районов города, где стояла и вилла Менкины. Вырос район в благие времена республики, в поле между речкой Райчанкой и новой евангелической церковью при кладбище для обоих христианских вероисповеданий; богатые евреи-коммерсанты строили там дома для себя, старожилы города — для своих дочерей и зятьев. При новом государстве район превратился в гетто, где безучастно, словно из них вынули души, бродили выброшенные за борт жизни старые евреи. Для американца в этом гетто жила робкая пани Минарова и ее муж-гардист.

Пани Минарову, занятую шитьем, стряпней и почти не покидавшей кухни, не так глубоко затронули новые веяния. Эпохальные мартовские события [10] 15 марта 1939 г. Словакия объявила о своей самостоятельности. означали для нее только то, что семья из однокомнатной квартиры в предместье въехала в современную виллу с садом. Наконец-то у супругов была отдельная спальня и детям было где спать. Это было величайшее благодеяние, за которое они ежевечерне возносили благодарность фюреру, с удобством укладываясь в чужие перины.

Зато муж ее, мелкий почтовый служащий, растративший казенные деньги, неуверенный в самом себе, страдавший нечистой совестью, долго ждал случая. И когда случай наконец представился, он, разумеется, использовал его до конца.

Он сделался командиром городского отряда Глинковской гарды, а затем командиром отрядов целого района. Во время путча генерала Прхалы [11] Имеется в виду отказ генерала Прхалы подчиниться новым властям во время оккупации хортистской Венгрией Закарпатья в 1939 году. он охранял со своими гардистами мосты и склады. Выдворял из Словакии чехов. Приобрел власть и влияние. От него уже зависело, кому из так называемых хороших чехов разрешить не выезжать в протекторат. Он сам стал покровителем арийцев — совладельцев еврейских магазинов. Так, пользуясь влиятельным положением, забирал он силу и лечил раненое самолюбие, этот ущемленный человек.

Американец перенес свои прогулки в иную область. Пообедав в трактире Гомолки, он теперь ежедневно прохаживался по площади. Не хуже иностранного туриста, он никогда не забывал полюбоваться изваянием девы Марии в развевающихся одеждах. Затем он обходил Верхний и Нижний валы. Одет до мелочей, как подлинный американец — в вельветовом полупальто с широким воротником, в солидных ботинках на каучуке, медленно, задумчиво шел он все дальше и дальше. Он упорно кружил по городу, его можно было встретить везде. Люди знали — он вернулся на родину из благополучной, безопасной Америки в самое неподходящее военное время. «Видно, обидели его, что он все бродит и бродит, места себе не найдет», — думали люди. О нем говорили, как о погоде. В разговорах возвращались к нему, как он сам возвращался, гуляя, к одним и тем же местам. Американец кружил не только по улицам — он кружился в мыслях людей. Он сделался известной фигурой в городе. Думая о нем, приходили к выводу, что в мире, видно, все перепуталось до ненормальности, коли уж этот добрый человек служит дворником в собственном доме. Минарка не могла им нахвалиться.

Однажды молодые учителя сидели, как обычно, после обеда в учительской. Болтали, разглядывали старый атлас мира. Сначала искали остров в Тихом океане, где немецкие подлодки одержали очередную победу над английскими судами, потом стали рассчитывать экономическую мощь воюющих сторон, а под конец завели игру в города. В общем, развлекались, как могли.

Старшие, женатые, учителя замыкались каждый в семейном кругу, молодые создали свой кружок — в учительской. Большинство из них еще и университета не успело окончить, как новое государство сняло их с учебы, послало в школы вместо учителей-чехов; новое государство нуждалось в людях, не обремененных прошлым. От очень скромного жалованья у этих начинающих учителей не оставалось даже на то, чтобы посидеть в кафе за чашкой черного кофе. А дома, в нетопленых каморках, было тоскливо. Вот и собирались они в учительской, здесь проверяли ученические тетради, готовились к урокам, а то и к экзаменам. Не из сословной кастовости или интересов, а из нужды образовалось это маленькое общество. Центром его были Дарина Интрибусова — чистоплотная, свежая в своих белых блузках — и огневая, большеглазая Юлишка Скацелова, соломенная вдова: мужа ее отправили в протекторат. Их всех удерживала вместе та неопределенная надежда или то ожидание, которые всегда устремлены от человека к человеку. В ядовитой, гнетущей атмосфере нельзя было говорить о влюбленности между ними, хотя они были молоды. Все, невольно вдыхая воздух тех лет, отравлялись им. От этих молодых людей требовалась служба великая: они должны были воспитывать детей в христианском и национальном духе. При этом, естественно, предполагалось, что молодые учителя совершенно согласны с этим духом нетерпимости и насилия. А не согласны — тем хуже для них. Они служили государству за скромное вознаграждение, как продажные женщины. Поэтому довольно скоро их охватывало чувство недовольства и отвращения. Поэтому и личным чувствам своим они не придавали значения, ибо всеми своими действиями унижали самих себя. Женщины хранили верность главным образом по необходимости: Юлишка — своему прошлому, Дарина — будущему.