Доминик Татарка - Республика попов

Только молодость, только запас физических сил были свежими у этих людей. Таким же был и Томаш Менкина. Пожалуй, в нем свежести было больше, чем у других. Женщины не возражали бы жить с ним. Он был красивый мужчина. Любиться с ним было бы приятно и так заманчиво, что они не устрашились бы даже тех упреков, какие всплывают обычно, когда кончается любовь. Однако Менкина, черт его не поймет почему, обратился к наиболее доступной любви; быть может, потому, что такая ни к чему его не обязывала. Он хотел сохранить свободу. Если бы Менкина вздумал исповедаться и если б вообще задумался над этим, он бы сказал: не хочу связывать свою жизнь ни с кем, время нынче ненадежное. Как знать, куда меня еще занесет и чем придется заниматься?

Менкина столовался в дешевом заведении Ахинки и спал с хозяйкой. Когда хотел — оставался у нее, только тогда приходил к ужину позже обычного. Страшно просто. Ахинка, эта сильная, рослая женщина, перешагнувшая за тридцать пять, была еще привлекательна. Любила она мощно и без всяких усложнений. А с Томашем держала себя так же, как и с прочими молодыми мужчинами, столовавшимися у нее. Никаких претензий к Томашу она не предъявляла и не навязывалась ему. Казалось, их отношения — а отношения эти трудно было признать правдоподобными — ничто не могло замутить, так они были чисты, прямо сказать — гигиеничны. Немножко наслаждения в обмен на то же самое с другой стороны — такая была меж ними молчаливая договоренность. И ничего больше они не требовали друг от друга.

В те времена фальшивых идей, фальшивых чувств, фальшивых денег Менкина был — или хотел казаться — равнодушным к своим чувствам, да и вообще к себе самому. Он даже сам перед собой хвастал, что после того лежит рядом с Ахинкой бревно бревном. Связь с Ахинкой он не считал ни грехом, ни пороком.

Муж у Ахинки был никчемный человечишко. Сама ли эта толковая женщина привязалась к такому мужчине или ее заставили — и уж не она ли довела его до такого состояния, — Менкина так и не узнал. Говорили, что у обоих были крупные состояния, но они вдвоем пустили их на ветер: муж — в карты, жена — на увеселения по курортам, на кутежи с любовниками. Но только Пали-бачи, муж Ахинки, когда его узнал Томаш, был уже развалиной. Пали, с воспаленным, как бы опухшим лицом и слезящимися глазами, слонялся по двору, словно ему по-прежнему надо было месить грязь давно пропитой усадьбы, или целыми днями сидел подремывая в задней комнате Гранд-отеля, отведенной под игру. Только тогда к нему возвращался более или менее человеческий облик, когда в кармане бренчала мелочь, выданная женой. Тогда он сам играл или смотрел, как играют другие. Здесь собирались кутить большие господа — староста, владелец парных бань или христианские адвокаты, и они сажали Пали с собой. Напоив старика, потешались над ним. А пить Пали умел с героизмом потерянного человека, который хочет окончательно погубить себя. Тогда он становился безобразен. Служитель управы увозил его к жене на тележке, как, простите, свинью.

Семью разорившегося помещика, его трех сыновей-лоботрясов, содержала одна Ахинка доходами от столовой. Женщина энергичная и без предрассудков, она умела работать. Никогда она не вспоминала о лучших временах, не жаловалась. А возможность удовлетворить потребности всегда была у нее под рукой. За тем же, чего нельзя было сейчас же осуществить, она и не гналась — журавли в небе ничуть ее не беспокоили.

Связь Менкины с этой женщиной была до того гигиеничной и практичной, что превращалась уже в нечто неестественное, нечеловеческое. Если Менкина хотел отомстить себе за все молодые свои мечты, то, надо сказать, он нашел для этого идеально земную женщину. Иначе как же понять эту странную последовательность: мало было Томашу, что его калечит государство, он еще и сам себя калечил — калечил жестоко, куда жесточе. Все, о чем мечтал он, к чему стремился, обернулось пустым делом, издевкой, такой же пустышкой, как и мечты его дяди-американца, как и мечты коллег его, собиравшихся в обшарпанной учительской нарочно убивать время и молодость в пустой болтовне.

И в тот день, как обычно, сидели в учительской, болтая, молодые учителя. Вдруг распахнулась дверь, ураганом ворвался директор Бело Коваль.

Учителя разом вежливо встали, прекратили разговоры. Дарина пододвинула ему от окна свое кресло. Директор по привычке сел, как на педагогическом совете, но тут же вскочил, стукнул кулаком по столу. От волнения он не мог говорить. Наконец ему удалось выжать из себя:

— Это провокация! А я-то распорядился топить здесь даже после уроков, расходую дорогой кокс, чтоб вам было тепло… Я стараюсь во всем идти вам навстречу, а вы так меня отблагодарили! — отчитывал он учителей, сначала снисходительно, как школьников, но постепенно доводя себя до гнева, более приличествующего мужчине. — Так. Это ваши штучки, господа. Я долго терпел. Три раза велел закрашивать.

Никто еще не понимал, в чем дело, чем так возмущен директор. Бело Коваль считался добрым человеком. Жена его, дочь мясника из Бытчи (она, по старой привычке, до сих пор ходила дома в кожаной безрукавке и сапогах, как мясники), болтая с учительницами, никогда не забывала добавить: «А уж до чего мой старик добрый — такой добрый, что хоть в печку его сажай, да и ешь на здоровье!»

— Я спрашиваю, кто из присутствующих выходил из учительской после уроков? — директор начал самое настоящее следствие, как только возмущение позволило ему говорить связно.

Учителя задумались, стараясь припомнить каждую минуту этого скучного дня, замечательного только тем, что был государственный праздник и в учительской собралось больше народа, чем в обычные дни.

— Кажется, я выходил, пан директор, — скорее в шутку, чем всерьез сознался Пижурный.

— Ах, вы, коллега! — обрадовался директор, хотя сейчас же нахмурился, чтоб скрыть свое удовлетворение. — Нельзя ли определеннее, коллега. Должны же вы точно знать, покидали вы сегодня учительскую или нет, и если да, то по какой надобности.

— Совершенно точно, я ходил в уборную, — заверил директора Пижурный, краснея до корней волос.

— Еще один вопрос, коллега, — строго сказал директор. — Это тоже важно: какой вы пользовались бумагой?

— Это уж детали, пан директор, — начал раздражаться Пижурный.

— Нет, не детали, друг мой. Это важно, — настаивал директор.

Пижурный заупрямился. Казалось, никакая сила не заставит его говорить. Он не желал понимать, что иной раз может быть важным даже то, какой бумагой пользуются в сортире.

Директор вытащил из кармана скомканный обрывок газеты, потряс им над головой, потом положил на стол и осторожно расправил. Образовался круг любопытных. Под директорской ладонью, заменившей утюг, лежала первая полоса праздничного номера «Словака». Чернел большой портрет главы государства. Под портретом красовалась набранная жирным шрифтом цитата из бессмертного поэта, который задолго до этих лет метафорично предсказывал словацкую суверенность. Портрет и цитату окружали лавровые листья.