Доминик Татарка - Республика попов

— Вы собирались воспользоваться этой газетой? — задал директор главный вопрос.

Томаш поперхнулся смехом, хотя момент был очень серьезный и напряженный.

— Что вам тут кажется смешным, пан у-чи-тель Менкина?! Кто не понимает значения всего этого — тому не место в школе! Повторяю, нечего здесь делать такому учителю, такому воспитателю юношества, вверенного нам богом! — набросился директор теперь уже на Томаша.

Если бы Томаш даже хотел объяснить свое непристойное поведение, он не смог бы этого сделать: его душил смех. Однако у него сейчас же вытянулось лицо, как только он встретился взглядом с Пижурным. Тому, кажется, было не до шуток. Томаш понял, что для чеха дело это может обернуться очень серьезно, даже трагично.

Пижурный ведь только разыгрывал из себя шута. Немцы проглотили его родину — Чехию и Моравию. А с той поры, как известие о падении Варшавы застало его в последнем укромном местечке, где он еще мог быть самим собой, он из принципа отказался от всякой укромности и пользовался только общим сортиром. Хоть в этом, мол, позволено мне быть принципиальным. И кой черт знал, что уборная для учителей станет ареной политической жизни! Гимназисты неутомимо, назло лояльным педагогам, марали там стенки политическими лозунгами и непристойными высказываниями о государственных деятелях. А директор в свою очередь с примерным усердием перекрашивал уборную во все более темные цвета, видимо, полагая в своей добросовестности, что именно в этом месте подрывается безопасность государства. Очень плохо для Пижурного, что подозрение теперь пало на него, чеха.

Директор вынес дело на обсуждение. Развернулась правоведческая дискуссия — является ли подобное действие вообще и в принципе оскорблением главы государства или не является? Особенно учитель Цабргел постарался поднять вопрос на принципиальную высоту, поскольку клозетные надписи часто затрагивали его лично. Пижурный с жаром возражал против такой идейной интерпретации. Клозетная бумага — а газета, после того как она выполнила свою непосредственную роль, считается таковой — не может стать предметом серьезного обсуждения серьезных людей их круга. Молодежная половина учительского состава робко держала его сторону. Однако Цабргел счел своим священным долгом ни много ни мало как выступить в защиту достоинства учительского звания. И он обрушился на Пижурного как глашатай старшей, серьезной, а по совести говоря, еще более робкой половины:

— Я спрашиваю вас, коллеги, согласуется ли с достоинством нашего звания систематически пачкать анархией — а это не что иное, как анархия и гнусная распущенность, — систематически пачкать анархией стены уборных?

Столь патетически высказанное подозрение несколько ошарашило собравшихся.

— И вы, коллега Цабргел, вы защищаете достоинство учителей? И утверждаете, что это я пачкаю стены в сортире? Не стыдно вам?.. — вскипел Пижурный да осекся на полуслове. И только потряс руками над головой — говорить дальше он не мог.

— Господа, господа!.. — директор, сообразив, что дело зашло слишком далеко, старался теперь погасить огонь.

— Господа, я чех! — воспользовавшись минуткой тишины, объявил Пижурный.

Эти слова вызвали смятение. Ничем не мог он так сразить товарищей, как публичным признанием своей национальности. Присутствующим стало страшно, будто они довели Пижурного до самоубийства на глазах у всех.

— Но, коллега, вы… вы вовсе не чех, — директор спешил спасти положение, как умел. — Вы не чех! — Он чуть не умолял Пижурного, потому что в самом деле был человек добрый и мягкий; бедняга, верный своей доброй натуре, он воображал, что все опять будет хорошо, если только Пижурный откажется от своих слов. — Вы моравский словак! Образумьтесь же, вы даже не мораванин, вы словак…

Слишком горячо старался он уговорить Пижурного, отчего тот еще более уперся.

— Нет, господа, я чех! — бросил он, как вызов на бой, и повторил: — Да, я чех.

— Ах, коллега, коллега… — причитал директор.

Это сюсюканье окончательно взбесило Пижурного. Сжав кулаки, он шагнул к директору — скажи он еще раз, что Пижурный не чех, и плохо ему придется! Однако доброта директора простиралась не так далеко, чтоб рисковать шишкой на лбу, и он холодно проговорил:

— Ну ладно, ладно, коллега. Все в порядке. Извольте пройти в мой кабинет, составим протокол.

У директора тряслись руки и подламывались колени — он испытывал благоговейный ужас перед господами «наверху». А теперь нужно было отправлять «наверх» докладную записку. Но послать докладную записку «наверх» было для него столь же ужасно, как и отправить человека в протекторат на верную смерть. Ведь по слухам немцы там ставят к стенке даже за то, если чех досыта поест свинины с капустой и кнедликами…

Менкина с Дариной ждали Пижурного у кабинета директора; пошли вместе к речке Райчанке. Они поддерживали его с двух сторон — до того был Пижурный разбит директорской добротой. Так дошли они до места, где в Райчанку впадала канава городской бойни. Оно прекрасно отвечало в этот час их душевному состоянию.

— Отвратно, — через силу выговорил Пижурный. — Господи, до чего все отвратно!

Чувство отвращения не оставляло его. Дарина, славная девушка, хороший товарищ, помогала обоим: пусть облегчат душу, выскажутся. Сама она с душевной болью сокрушалась:

— А ведь добрый человек!

Она лучше знала директора, лучше Менкины и Пижурного. Жена Бело Коваля любила болтать с ней. И, чтоб утешить обоих приятелей, Дарина рассказала теперь о нем, что знала.

Вот какой человек был директор гимназии Бело Коваль. Политикой никогда не интересовался и, кроме филологии, ничего знать не хотел. Всю свою любовь он отдал родному словацкому языку. Он был филолог до мозга костей, невинный и безобидный, и имел перед собой одну лишь цель — раскапывать в старых книгах, в народных говорах забытые исконные словацкие выражения. В воскресных номерах «Словака» он вел патриотический раздел «Давайте изучать родную речь». Этот поборник чистоты языка серьезно верил, что чехи засорили словацкий язык, и желал научить весь словацкий народ правильно говорить по-словацки, желал искоренить все слова, которые можно было заподозрить в сходстве с чешскими. Родная речь заполонила все его чувства. Он до того был поглощен работой в своем языковом саду, что никакая политика уже не могла его интересовать. Он не участвовал в демонстрациях, не изгонял чехов. Он не был повинен ни в чем, что творилось на свете, даже в собственной карьере. Карьеру ему сделала Карола, жена. Это было известно всем.

Пани директорша была из Бытчи — местечка, где родился глава государства. Ей самой, как и всей ее родне — толстомясым, красномордым мясникам, — не нравилось, что Бело Коваль так и остался учителем, что он в свободное время все копается в словах, не зарабатывает толком и не богатеет. Что ж, не муж, так жена сумела извлечь пользу из нового режима.