Доминик Татарка - Республика попов

А мама… Она сделалась величайшей слабостью Томаша, хотя должна бы служить ему поддержкой. Мама превратилась в ретивую богомолку. Она вся насквозь пропиталась набожностью, поглотившей даже ее материнское чувство. Всякое помышление о сыне можно было, согласно предписаниям святой церкви, принести в жертву, например, замыслам папы римского или бановецкого декана. «Вот если б я так приносил в жертву все мысли мои о Дарине — брр!» — пришло на ум Томашу. Всякая, даже мимолетная мысль о матери заканчивалась неаппетитно: мать целует жирную руку бановецкого декана, смиренно молит о милосердии… Болезнь души, болезнь воли овладевала Томашем. Собрав остатки сил, ходил он предлагать себя служащим в сыроваренную артель, редактором в незначительный, а потому и безобидный, журнальчик, корректором в издательстве — надо же было чем-то жить. Но везде ему или сразу отказывали, или велели ждать — везде боялись принять интеллигента, сидевшего в тюрьме. Бродя по городу в поисках места, Томаш, честно говоря, в первые же дни завернул в гимназию — повидаться с Дариной. При встрече с ним старшие учителя притворялись, что не видят, младшие махали приветственно рукой — издалека, тоже не уверенные, можно ли заговаривать с ним. Вот и хотелось ему хоть с Дариной словом перемолвиться. Узнав от Янко Лучана, в каком классе Дарина преподает, он явился во время урока и только собрался постучать в дверь, как директор Бело Коваль, неусыпно следивший за плавным ходом обучения и, казалось, даже в коридорах прислушивавшийся, не развращают ли учителя школьников идеями большевизма, приблизился к Томашу как некий дух и спокойненько вывел его вон:

— Пан Менкина, вам тут нечего делать. Если же вам нужно что-нибудь, обратитесь в дирекцию письменно.

С дирекцией Менкина отнюдь не желал иметь ничего общего, а тем более с этим добряком. Однако он запротестовал:

— Как это мне здесь нечего делать? Я еще числюсь в штате гимназии. Меня освободили из предварительного заключения, никакой вины за мной не нашли!

— Подайте прошение. Но я вам говорю — во вверенной мне гимназии таким учителям не бывать!

Итак, Томаш не знал, за что взяться. Но жить так дальше он не мог — он бы совсем заболел. Предложил матери:

— Мама, поедем домой…

Ах, для нее это была несбыточная мечта:

— Домой? — Лишь головой покачала. — Домой-то разве уж на кладбище… А пока жива я — и тут есть божий храм.

Дяде мать сказала не к месту:

— Янко, наш Томаш домой хочет.

— Томаш, Томаш, чем же тебе тут плохо? Что не понравилось? А там что делать будешь?

Долго не мог американец освоиться с этой мыслью, и из этого Томаш почувствовал: фальшивит дядя. Чтоб проверить, поставил условие:

— Ладно, дядя, останусь. Только вы дайте мне работу в своем заведении.

— Пан учитель, а как же звание твое? — сейчас же нашелся дядя, проявив сердечную деликатность.

— Подумаешь, звание. И в Америке, поди, ни звания, ни аттестаты ничего не стоят.

— Понимаешь, уж больно это в глаза будет бросаться, — выдал дядя еще порцию деликатности.

— Что ж, твоя реклама «Завтраки а ля фуршет» так же бросается в глаза, как бросался бы учитель во фраке официанта. Броскость в твоем деле полезна, — припер Томаш дядю к стенке. — Всем моим коллегам, да и родителям моих учеников приятно будет, когда их обслужит официант с образованием. А я, поверь, с удовольствием и без всякой горечи разносил бы им кружечки пива.

Тщательно взвесил дядя положение и решился на отеческий жест:

— Даю тебе слово, Томаш, каждого первого числа ты будешь получать учительское жалованье, только…

— Только не нанимайся в официанты?

— Да, только не в официанты. Читай, развлекайся. Все время — твое.

— Ах, дядя, какой ты добрый, — Томаш согласился для виду, чтоб окончательно выяснить свое положение в семье; оно было, как он и предполагал, весьма шатким. — Однако я не хочу быть паразитом. — Эти слова дядя принял с удовлетворением. — Я хочу стать официантом. Это раз, а во-вторых, говоря откровенно, мне учительского жалованья мало. Ты и сам ведь так считал, когда я работал в гимназии. И хочу я получать жалованье официанта. Согласись, дядя, — ты начинаешь сильно богатеть, и так будет справедливо: официанту — официантское жалованье.

— Ладно, получишь официантское жалованье. Я буду тебе его выплачивать, только чтоб ты не работал.

— Но почему ты не хочешь вместе с деньгами дать мне и работу?

— Нельзя, Томаш. Никак нельзя. У меня совесть есть — я тебя уважаю.

Томаш понял, что ни добром, ни хитростью он не вытянет правды из дяди. Тогда он зашел с другого конца, чтоб вызвать дядю на резкость.

— Знаю, я мешаю вам. Вы с мамой хотите жить одни, — сказал он и густо покраснел.

— Ты брата моего сын. Скажи, разве не заботился я о тебе, как о собственном сыне? — по-отечески обиделся дядя. — Бог мне свидетель, я всегда считал тебя, да и теперь считаю сыном. Я тебе образование дал, ты сам знаешь, и не буду я тебе напоминать.

— Ты прав, дядя. Всем я тебе обязан. Но скажи, почему ты не хочешь дать мне работу, чтоб мне не жить милостыней, я ведь взрослый мужчина!

— Изменился ты ко мне, Томаш, — горько упрекнул его американец. — Считал бы ты меня отцом — пусть даже не отцом, я этого не требую, не можешь ты — а хотя бы дядей, как прежде, — не называл бы ты милостыней то, что я тебе хочу дать.

Племянник стоял на своем. Тогда дядя заговорил снова.

— Видит бог, Томаш, коли б от меня зависело — я-то что! — Дядя, смущаясь, еще раз признался ему в отеческой любви, любовью матери заклинал его понять; Томаш молчал упрямо. — Ну нельзя, пойми ты! Люкс арендовали господа — самые видные в городе. Командир городского отряда гарды, районный командир гарды пан Минар… Не спорь, Томаш, пан Минар порядочный человек. Я-то тоже думал сначала, что он грубый. А он добрая словацкая душа.

— О-го, добрая душа, да к тому же еще словацкая! С чего ты взял?

— Он добрая словацкая душа потому, что подсобил мне получить это заведение и, как видишь, доходное заведение. А за что? Ни за что. Просто он сам по себе добрый человек, настоящий словак. Да что еще толковать… Вот ты и попробуй понять: приличные господа, виднейшие в городе, арендовали этот люкс. Такое и условие было. Приходят они иногда в картишки переброситься, так хотят, чтоб никто им не мешал. Отсюда и мои доходы. Сам понимаешь, с чарок паленки да с кружек пива немного выручишь. Все это между нами. А в люкс к ним я ношу вино, закуски, что им угодно. А уж обслуживают они себя сами. Большая выгода! Что они там делают, а чего не делают — я не интересуюсь. И знать не знаю. В карты, видишь, играют. Там, брат, большие деньги оборачиваются. Так что все мои доходы — оттуда. Вот и говорит мне намедни пан Минар: «Я вами доволен, потому как вы настоящий словак-ариец. За это я и дал вам это заведение». Вот что сказал пан Минар. «Только не люблю я, пан Менкина, говорит, не люблю я, когда у меня за спиной стоят, да в карты мне заглядывают. Я этого терпеть не могу. А ваш этот, как его… — ты не обижайся, Томаш, он мне так и сказал, — этот ваш племянник — красный, в тюрьме сидел, он смутьян, анархист, большевик. Может, вы этого не знаете, пан Менкина, зато мы знаем. Зарубите себе на носу!» Тут уж он кричать стал, пьяный был — я им вторую корзину с вином приволок. Огрубел человек, кричать стал: «Терпеть не могу, зарубите это себе на носу! Не желаю, и все тут». А я все не понимаю, в чем дело, и что я должен зарубить себе на носу. Так он тогда: «Ваш свихнувшийся большевик вышел из тюрьмы, теперь мне в карты заглядывает. Знаю — он за мной шпионит. А я не люблю про револьвер вспоминать, когда за карты сажусь». Вот что он сказал.