Доминик Татарка - Республика попов

Долго рассматривал дядю Томаш, уж и самому трактирщику слишком долго показалось.

В его трактире гость может вести себя, как ему нравится, ведь где и чувствуешь себя дома, как не в трактире. Да, но этот парень, который вошел и — шасть к стойке, прямо как какой-нибудь задира-ковбой, этот парень, сдается ему, подозрителен. На голове у него повязка — только повязку и видит американец со своей трактирщицкой кочки, — и разит от него тоже подозрительно: не то больницей, не то, скорее всего, каталажкой. И скрюченный он какой-то, худой, в чем душа держится. Какой-нибудь бедолага, а может, несчастный. Поэтому трактирщик осведомляется суховато:

— Ну, что угодно?

В тон свой он подпустил ровно пять граммов брюзгливости и столько же — хозяйского любопытства: а заплатить-то, мол, есть чем?

Однако парень с забинтованной головой — ни слова в ответ. Видно, денежки есть, но вроде в горе он. Тогда трактирщик взял тон, каким разговаривал с людьми иной категории — с несчастными или алкоголиками:

— Ну как, зальем? Зальем горе-беду, пусть отвяжется!

Забинтованный опять ни гу-гу. Неужто трактирщик ошибся? Еще попытка:

— Может сливовички, кровь разогреть?

Опять осечка: как видно, гость и к этой категории не относится. Американец мгновенно меняет курс — не очень уверенно, но все же заговаривает тоном, предназначенным для людей со средствами: беспечно и вкрадчиво. Так и слышишь будто вкусное причмокивание:

— Для аппетита возьмем чистой можжевеловой, потом закусим. Живем-то один раз! Кости — это для служащих. А вот подтопить доброй чаркой, а сверху мясца положить — это другое дело, на целый день согреет.

— Ох, дядя, ну и купец — талант, гений! — не выдержал, вскричал в восхищении Томаш. — А говорят, у словаков нет призвания к торговле! Ан есть! Только корчму надо дать каждому… — Последнюю фразу Томаш вслух не произнес.

— Томо, шутишь! Господи, как ты выглядишь? — Но дядя тут же и засмеялся, раскрыл объятия. — Ничего, Томо, ничего…

Томаш в объятия не пал да и не мог бы пасть, захоти он даже, — дядин живот мешал. Тем не менее американец привлек его к себе, по спине похлопал, погладил, как будто утешал горько плачущего. То, что племянник и не думал плакать, его не смущало. Все похлопывая его, утешал:

— Ну, ничего, ничего, еще вон какой молодец будешь, ничего. Поправишься, оперишься… Для тебя ведь стараемся-то. Ничего, не бойся.

Он схватил Томаша за руку, повел. Вывел во двор, стал посередине, широко развел руками. На галерее покачивались в креслах-качалках старик со старухой. Они сейчас же встали, скрылись в доме.

С трех сторон двор замыкало двухэтажное здание гостиницы с деревянной галереей вдоль всего второго этажа, заменявшей коридор. Двери номеров выходили прямо на галерею. В первом этаже помещалась квартира владельца — окнами во двор, кухня, прачечная, дровяной сарай и уборные. Кухонные помои, грязная вода из прачечной стекали по стокам в канаву посреди двора. Из трактира несло выдохшимся пивом и табаком; кузня, прачечная, нужники издавали свои особые запахи.

Сжалось сердце у Томаша Менкины. В этом смрадном дворе-колодце только старая груша веселила глаз, да и та тянулась через ограду, прочь, к свету.

— Ну, как? Нравится? Золотая жила. А мы-то и не знали! Тебе останется, Томаш.

Томаш с неловкостью и смущением рассматривает ветхую постройку, но особенно пристально вглядывается в дядю. Тот стоит, довольный, прямо посередине двора — этаким новоявленным колоссом.

— А я потолстел, верно? — сказал американец, уловивший, несмотря на все свое довольство, удивленное выражение на лице племянника, и рассмеялся. — Го-го, потолстел, потолстел! Зато чувствую себя отлично. А ты, Томаш, худой, как тросточка.

Тут он внимательнее пригляделся — на что это Томаш так пялит глаза? Уж не расстегнулась ли у него ширинка? Приглядевшись, заметил, что стоит над самой канавой, в помойной луже. Ах, вот отчего брезгливо морщится чувствительный учителишка! И американец расхохотался бурно — го-го-го!

— Три дуката в куче! Помнишь, я рассказывал тебе о трех дукатах? И опять подтвердилось: в навозе-то золото прячется. Грязь, помои — а золотишко приносят. Ну не золото, так кроны, хо-хо-хо!

Он весело пошлепал башмаком по луже.

— А теперь поди, покажись Маргите… матери то есть.

Американец еще думал, хмыкал, головой качал. Ждал Томаш — ну, наконец-то скажет слово человеческое, коли так настраивается долго, а он только и сказал:

— Слышь, Томо, а бинты эти твои снять нельзя?

Дядя втолкнул его в кухню, захлопнул дверь за ним, а сам поспешил в распивочную. Ему тоже тяжела была встреча Томаша с матерью. И он уклонился от этой встречи во имя новой своей удачливости.

Томаш остановился у двери — ждал, чтоб мать сама его заметила. Мать рубила потроха в страшной, облезлой кухне. Но первой его увидела широкая, румяная кухарка, а потом уже — мать. Как-то поспешно и суетливо вытерла руки об тряпку, после зачем-то сполоснула; ждала, когда Томаш протянет ей руку. Молчаливое рукопожатие — вот и вся была встреча. Томаш промолвил нарочно небрежно, а потому и жестоко:

— Вот и я, мама.

— Вот и ты, сыночек мой бедненький… Пойдем-ка!

Пятясь перед ним, глаз с него не спуская, увела его мать в соседнюю комнату. Тихонько сказала:

— Садись.

Озирается Томаш, и не столько он видит, сколько чувствует, с ужасом чувствует, какое все здесь чужое, чувствует, как поднимается к горлу что-то нечистое, дряхлое, и с ужасом думает он — и мысль эта, как стон — и здесь она живет! Где-то наша избушка, в которой мы жили вместе? Среди чужих, враждебных предметов мать — как испуганная птаха, цыпленок крохотный. Сама рассказывала — отец ругал ее мокрой курицей… За время, что Томаш не видел ее, мать как-то уменьшилась, съежилась, истаяла. Как будто от матери кроха осталась — малая, легкая. А сама мать исчезла. Не было ничего от ее окрыленности, и душа в ней была теперь крошечная. Ни веселья, ни радости в ней. Глаза робкие, уходящие. Взглядом не обнимала его — только трогала. И раньше, когда приезжал, бывало, сын на каникулы, мама делалась робкой — но так по-женски, даже чуть-чуть кокетливо-робкой. Теперь мама растерянна, виновата, вот и робеет перед ним. Ах, и еще горше у нее на сердце. Томаш все смотрел на нее, удивлялся: мама, мама, куда ж вы исчезли? И опять застонало в нем горько. И казалось ему, что уж и не жалеет он матери больше. Ужас рос в нем, поглощая сыновнее чувство.

Первое, что бросилось ему а глаза в этой комнате, было сальное пятно на высокой спинке старого кресла. Кто-то имел обыкновение сидеть в нем, откинувшись на спинку потной лысой головой. Да и во всем ощущалось присутствие чужих, которые жили тут раньше. Мать его здесь была в плену. Тесно тут было душе ее. Нет, не по доброй воле пришла она сюда. Он слишком хорошо знал ее, чтоб хоть на минуту усомниться в этом. Дядя — тот с поистине американским размахом завладел всем этим хламом. А мама — то ли не умела, то ли не хотела взбунтоваться, чтоб хотя бы разметать порядок, заведенный чужими. Она явно только терпела его. Все здесь настолько было чуждо ее душе, ее вкусам, что она даже и не пыталась хоть как-нибудь изменить этот мирок. Она выглядит униженной, и без сомнения она унижена тут. Полбеды, если б мать чувствовала себя униженной перед богом на небе, перед ливнями и разливами, но она, по-видимому, унижена и перед этим хламом, перед чужим, враждебным ей порядком.