Доминик Татарка - Республика попов

— Значит, вас это не сломило, — заметила Эдит и задумалась; такое у Томаша было впечатление, будто она все время думает о чем-то своем. Сделала попытку пошутить: — А помните, как вы тогда сказали Франё, что у меня нет будущего? Сто раз я об этом вспоминала. Вы правду сказали. У нас, евреев, будущего нет. Изнутри сам себя грызешь, гложешь… Иной раз так тяжко бывает, что и не хочется его, будущего-то дня. Ведь каждый новый день надо стену головой прошибать. Или стену пробьешь, или голову. Я имею в виду людей без будущего, таких, как мы.

Теперь уж Менкине подумалось, как бы в сторону — нет, эта женщина несчастлива, и нет ей счастья даже с Франё. Он сказал:

— Я думаю, Эдит, если говорить о будущем, то тут мы с вами теперь ровня. Но я теперь не скажу, что мы хотим прошибить стену лбом. В стену лбом бьются только слепцы. А есть люди — они видят по крайней мере через три-четыре такие стены насквозь и пробивают их куда более твердым инструментом. Тюрьмы набиты такими людьми, но, думаю, и на свободе еще ходит кое-кто из них.

Томаш как-то ослаб. Говорил о том, о чем столько думал в тюрьме, и — без всякого огня. Он заметил это, рассердился на себя за то, что переел. Это было нехорошо. А уже сонливость обволакивала его, он невольно озирался, где бы лечь. Эдит сейчас же поймала его взгляд и поняла.

— Вам нехорошо. Ах я дура, забыла… Ведь и Франё очень медленно привыкал к нормальной пище, — озабоченно проговорила она.

Эдит заставила Томаша выпить лекарство, дала стопочку горькой и отвела в комнатушку при кухне, объясняя, что у них тут все равно как ночлежный дом; всякий раз кто-нибудь да ночует, она даже не знает, кто спит на этой самой тахте. Напрасно отговаривался Томаш, Эдит заставила его лечь да еще прикрыла одеялом, промолвив: «Ну, вот…» Эти слова Томаш понял так, что вся забота и любовное внимание, которыми окружила его Эдит, он не должен принимать как личное к нему отношение. И если он что-то вообразил, то следовало отбросить иллюзии. Восхищенная красавица мигом превратилась в строгую сиделку. Но Томаш ничего не воображал, потому что ему было хорошо, хотя положение его изменилось: герой нынешнего дня, каким он сам себе казался, преобразился в пациента — ему делалось все хуже. Он был зол на себя. Ел много и жадно, с первых шагов объелся, а свободу следует употреблять по капельке… Плохо ему было, до того плохо, что он попросил еще рюмочку горькой. И сразу сильно опьянел. Давно не ел досыта, давно не пил ни капли алкоголя… Комната закачалась. Он только изо всех сил старался понять Эдит, которая говорила:

— Вас, как вижу, все это не сломило. А Франё?.. Какой-то он стал безучастный. Напрасно я расспрашиваю, что с ним, отчего он мучится — не говорит. Вы просто не узнаете его. Он совсем не такой, как вы. Наверно, его совсем сломило.

— Что сломило?

— Ну, вы знаете: допросы, тюрьма. Что-то страшное сделали с ним. Но он молчит, а я не могу догадаться. Вам он, может быть, скажет — вы понимали друг друга. Пожалуйста, я очень вас прошу, поговорите с ним, будьте ему другом, помогите… А то он уходит, уходит от меня — все в разъездах…

— Ладно, Эдит, ладно, сделаю, что смогу. Надо будет с ним потолковать. Когда он придет, разбудите меня. Обязательно разбудите, — бормотал он, уже засыпая.

Эдит заперла за собой дверь, но Томаш вдруг страшно крикнул. Эдит вошла снова:

— Что с вами?

Она успокаивающе приложила ему ладонь ко лбу.

— Эдит, не запирайте меня. А то дышать не могу…

Против воли своей он все глубже погружался в сон. Хотел-то он чувствовать эту ладонь на лбу, хотел потолковать с Франё — и заснул. Просыпался несколько раз; один раз даже глаза открыл. Никак не мог вспомнить, где он. Снова уснул. И снова увидел — или ему только чудилось, — как кто-то спускает штору. В дверную щелку падал слабый свет. Он хотел проснуться, попробовал свалиться на пол, чтобы очнуться, и не мог ни пошевелиться, ни додумать хоть одну четкую мысль.

Через приотворенную дверь он видел кухонный стол. За столом на табурете сидел мужчина со знакомым лицом. Женщина поставила таз у его ног — Томаш понял, что это таз, по металлическому звуку. От воды шел пар. Мужчина засучил брюки и застонал, опуская ноги в воду. Женщина опустилась на колени — то ли обмывала ему ноги, то ли целовала… Приговаривала: «Ноженьки мои бедненькие…» Зачем же она их целует, ароматными мазями умащивает, волосами утирает? Никак не мог Томаш очнуться в той мере, чтоб понять то странное, что перед ним разыгрывалось. Потом все перепуталось с чем-то страшным, тюремным. Вытрясли тайну из человека, повесили его вниз головой. Вынули изнутри пузырь, проткнули булавкой. Пузырь громко лопнул…

Когда Томашу наконец-то удалось подняться на ноги, кругом стояла густая тьма. Он натыкался на мебель, задел ногой таз — тогда только окончательно пришел в себя. Зажегся свет — перед ним была Эдит.

— Где Франё? — первым делом спросил он.

— Франё уехал.

— Почему же вы меня не разбудили, Эдит?

— Я забыла, — явно солгала она.

— Ох, свободой надо пользоваться осторожно, — сказал Томаш, торопясь замять неловкость. Очень горько ему сделалось оттого, что Франё не захотел встретиться с ним, вместе во всем разобраться. Один только Франё и был больным местом на его совести. — Не надо мне было столько есть, я объелся. Все мне что-то чудилось…

— Что же вам чудилось в первый день на свободе?

— А чудилось мне что-то отвратительное, как всегда бывает на полный желудок. Повесили кого-то вниз головой, а душу вынули — как рыбий пузырь…

— Да, поплатились вы за то, что наелись после долгого поста, — сочувственно сказала Эдит.

— А сначала — или потом? — человека того сняли, и он мочил ноги в тазу…

— Вторая часть — уже не сон. Франё действительно принимал ножные ванны, я ему всегда лечу ноги, когда он собирается в путь.

— Мне, Эдит, все казалось, будто это Мария Магдалина умащивает ноги тому парню, а потом волосами их вытирает.

— Тогда это страшно, — заметила Эдит.

Все было странно Томашу. Ужасное подозрение росло в нем. Франё Лашут оказался в тюрьме вовсе не за то, в чем упрекал себя Томаш. И его быстро выпустили. Он женился на Эдит. А с Томашем встретиться не захотел, не хотел ясности. Томаш мог не считаться с собственными домыслами, но он должен был считаться с опасениями Эдит. Эдит боится, она живет в страхе, что Франё сломили.

Томаш стал собираться к поезду. Эдит сказала, безрассудно попросила:

— Менкина, не уходите. Может, Франё просто задержался, но он вернется. Поговорите с ним. Если есть у него близкий человек, то это вы.

Томаш ответил:

— Эдит, вы славная девушка, любите мацу. Хочется вам сохранить все то доброе, что было когда-то. Была и у меня своя маца. Но на свете нет такой ценности, которая не была бы подвержена порче. Не надо иллюзий. Я их отбросил, и мне теперь немножко легче, чем вам.