Доминик Татарка - Республика попов

— «Навсегда не уйти им», — он в отчаянии долго думал об этом, как мальчик, которому пришлось расстаться с любимой мечтой.

Он начал думать с другого конца, чтоб отстоять свое дело от следователя, готового растоптать его в прах.

«У нас нет гангстеров. Нет автозаводов. Нет автострад. Не может ведь быть автострад, которые никуда бы не вели. Дороги ведут только от моей тюрьмы до Прешова, до границ, до границ, на которые мы натыкаемся со всех сторон. Все это правда. Ненавижу. Коммунисты ненавидят так же, как я. Коммунисты не гангстеры. И все же коммунисты ускользают из тесных границ одиночек, из замурованной родины. Ускользают, уходят, хотя бы и на волах. От Братиславы до Москвы легла самая дальняя автострада, прямая, как луч».

Только того и добились, что заставили думать и мечтать о коммунистах. Сначала — в следственной тюрьме госбезопасности при полицейском управлении, потом — в следственной тюрьме областного суда. В этом мире насилия все мелкое спало с Менкины, и он даже как-то не задумывался над тем, что находится под следствием столько месяцев.

Его человек из татранского экспресса приходил в его камеру по первому зову. Дырку в голове его заделали. Из мира, замкнутого как одиночка, не было выхода.

«Выдержишь?» — спрашивал человек из экспресса.

«Должен выдержать. Не желаю тут подыхать», — твердил Менкина как заклинание.

Томаш Менкина вывалился из здания тюрьмы, как из мешка, без шапки, без пальто — в том, в чем его схватили несколько месяцев назад. Едва сделав несколько шагов на воле, еще опьяненный свежим воздухом, еще упоенный сладостным ощущением новизны, он увидел двух заключенных: шагая по мостовой, они тащили связку длинных изоляционных труб. Так давно не бегал, не прыгал Томаш, совсем закостенел в этой ловушке! И связка труб показалась ему теперь самой подходящей планкой для прыжков — несли-то ее на уровне не выше колена. В башке мелькнуло: а ну, прыгну! Быть может, хотел он показать заключенным, как славно быть на свободе.

Разбежался Менкина, свободный человек, и прыгнул. Прыгнул — и распластался лягушкой по мостовой, лбом и носом порядочно проехался по камням. У самой головы скрипнули тормоза — автомобиль едва-едва не раздавил ему череп, как арбуз. Видно, ослаб Томаш больше, и члены его одеревенели больше, чем он воображал, а может, и эти бестии, перед которыми захотел он блеснуть, в последнюю секунду подняли «планку»… В общем, неудачным вышел первый шаг на воле. Шофер обругал, один из заключенных вытянул связкой труб по спине, другой — он знал Томаша — захлопал в ладоши, закричал:

— Браво, браво, учитель Менкина!

Наверно, хотел этим привлечь как можно больше зрителей.

Менкина довольно тяжело поднялся с земли. Кровь бежала струйкой со лба и носа.

Однако этот неприятный случай повлек за собой следующий — уже приятный.

Менкина вырвался из круга зевак, торопливо пошел прочь. Куда? — На вокзал, к поезду. Хотелось умчаться отсюда хотя бы с той же скоростью, с какой везли его сюда девять месяцев назад. Одной только скоростью, думалось ему, можно загасить нетерпение. Дарина. Как можно скорее домой. Он высунется из окна, ветер будет хлестать по лицу, а мимо поплывут вольные края. Такое желание несло его — простое, шальное… Но грязный платок, прижатый ко лбу, сейчас же намок кровью. Томаш выбросил его. Кровь стала затекать в глаза. Он вытирал ее ладонями и стряхивал, как если б это был пот. Ссадины на лбу и носу начали болеть. Встречные останавливались, оглядывались. Не хотел он задерживаться из-за такой чепухи, но волей-неволей пришлось поискать места, где бы он мог привести себя в порядок.

Первое, что бросилось ему в глаза и что имело некоторое отношение к медицине, была аптека на Госпитальной улице. Он вошел. Выглядел он, вероятно, страшно, потому что высокий пожилой человек, отпускавший за прилавком лекарства, сейчас же подошел, взял под руку как больного и увел в заднюю комнатку, где пронзительнее пахло лекарствами — по всей видимости, это была лаборатория. Красивая женщина в белом халате растирала что-то в фарфоровой мисочке. Пышные кудри золотых волос падали ей на плечи. Этой женщине и сказал высокий пожилой аптекарь:

— Перевяжите пана.

Менкина, едва коснувшись беглым взглядом женщины, сам стал напускать воду в умывальник. А женщина от удивления схватилась вся, быстро подошла к нему и без слов, без околичностей, очень нежно как-то начала промывать ему ссадины растворами. «Умыться-то я и сам бы мог, — подумал он, — но раз уж меня хочет умыть такая симпатичная особа — с удовольствием. Умывай, умывай, может, красивее стану».

А женщина и впрямь — мягко, ласково, смывала ему кровь с лица. Легкие пальцы неторопливо поглаживали виски его. Томаш опустил свои руки в воду и застыл, зажмурив глаза, да так и стоял, пока она его умывала. Стоял, благодарный, послушно подчинялся каждому ее слову. Она промыла и осушила ему щеки и виски, даже руки вытерла полотенцем. Он все позволял делать с собой и глаз не раскрывал. Сначала усмехался плутовски, но когда и руки ему стали вытирать полотенцем, что-то вдруг накатило на него, волна горячего чувства ослабила его нервы, всколыхнула всю душу, и слезы навернулись на глаза. Теперь он уж из-за слез не поднимал век, думал: «Это в тюрьме так нервы у меня расстроились, чуть что — в слезы».

— Сядьте, — сказала женщина.

Он сел послушно. Ростом высок был — женщине приходилось тянуться, чтоб достать до лба ваткой. Ссадины сильно защипало, но это еще более растрогало его. Женщина стала бинтовать ему голову; сказала тихонько, но с большим чувством:

— Как сильно вы пахнете нафталином — будто вас только что вынули из сундука…

— Вы угадали. Меня только что выпустили из сундука.

— Как, Менкина, вас только теперь выпустили? — еще тише прошептала она. — Только не говорите громко, а то там услышат.

Лицо золотоволосой, мило обрызганное веснушками, как птичье яичко, сразу показалось знакомым. В следующую минуту Менкина узнал ее, на языке вертелось имя, но он нарочно плотнее зажмурился, чтоб не произнести его. Он понял теперь, отчего женщина ухаживает за ним так нежно, даже любовно. Пусть же еще немного продлится это блаженство… В эти минуты совсем зажили у него и тело, и душа. Ему, пришедшему из темного мира насилия, так трудно поверить, что не сон, не сказка — это нежное милосердие.

— Ну вот, я извела на вас весь бинт, — сказала Эдит Солани — конечно же, это была она, — и голова у вас теперь как в чалме, а нос как в футляре.