Доминик Татарка - Республика попов

Оба мерили друг друга взглядом. Потом следователь раздумал пока прибегать к насилию, но Менкине показалось, что отложил он это дело только потому, что его заинтересовала мысль в листовке.

— Вот тут Германия, — он как бы сгреб в воздухе кучку песку и стал рассуждать, не обращая внимания на Менкину. — Это Германия, а вот прочие страны, — он сгреб вторую воображаемую кучку. — Так делите мир вы, правоверные красные. А германо-советский пакт, его вы в расчет не берете, а? Что бабе хочется, то ей и снится. Так вы рассуждаете. Что ж, понимаю. В этой кучке, где производится больше стали, естественно, находится и ваша красная Россия. — Обозлившись внезапно, он рассыпал воображаемые кучки, захохотал. — Слушайте, а вы в своем уме? Россия — и западная плутократия, вот вы о чем мечтаете? В одну кучу их свалили, Россию и плутократию — подходящая компания! Значит, Россия и страны западной плутократии производят больше стали! Марш в камеру, сволочь! Мы с тобой иначе поговорим. Ручаюсь, пардону запросишь! Ты еще у меня отведаешь кровавой похлебки, это я тебе говорю! Марш, сволочь красная!

Впервые Менкина возвращался в камеру с удовлетворением. Он понял, что в листовке были аргументы, объясняющие, почему Германия не может победить. Теперь он узнал. Ведь до сих пор он лишь из упрямства не желал допустить, что победа будет на стороне рейха. Потому что, если победит рейх, значит, вся жизнь его, Томаша, оборачивается бессмыслицей. Тогда уж конец света, так ему представлялось, такой ужас несла в себе германская победа. Томаш из одного упрямства не допускал и не мог допустить мысли о собственном конце. А тем временем кто-то думал. Автор листовки противопоставил смелую мысль апокалиптическому всемирному ужасу. Непонятную, но тем более гнетущую тяжесть недовольства жизнью этот автор анализировал разумом, разумом искал оружие против этого гнетущего ощущения, преображал это смутное чувство в реальность экономики, он защищался с цифрами в руках, не падал духом, не сдавался. Он верил, но вера его шла от разума. И он боролся. Тот, кто писал листовку, был таким человеком. В голове Томаша светлело. Например, Лычко мог быть таким человеком. Томаш перестал думать о своем «дядьке», который своими «вольными беседами» чуть не довел его до сумасшествия. Решил: не говорить ничего. Плевать ему на «вольные беседы». Пусть. Он выдержит. Это решение все упростило. Томаш избрал простое оружие: молчание. Он не занимался больше своим мучителем, не спорил, не дискутировал с ним. Наконец-то он был один — и душа его отдыхала в тиши одиночки.

Однако «вольные беседы» не кончились. «Секретарь» весьма занятно объяснил ему свой метод вести следствие — словно хотел позабавить.

— Вы уже знаете, мы оптимисты, — сказал он. — Работаем всегда в охотку, всегда готовы приятно потолковать с вами. Я вам не надоел? Методы наши — ой-ой, как испытаны. Ваша политическая совесть доставляет вам неудобство? Что ж, мы умеем помочь исповедаться самому закоренелому коммунисту. И ему сразу делается легче. Поверьте, такая чистка совести приятна для всех, она как ванна. Вы и сами могли заметить, что я, например, применяю пилюльки, специально рвотные пилюльки. Они славно выворачивают наизнанку политическую совесть. Вас еще не рвало — у вас крепкий желудок. Тем хуже для вас. Тогда мы испытываем крепость головы, а после — выколачиваем пыль, вывертываем так и эдак. А уж когда это не помогает — вытряхиваем, что нам нужно. Удивляетесь — как? А буквально. Вытряхиваем. Средство безошибочное.

После такого введения следователь положил перед ним серию фотографий. То были полицейские снимки — лицо спереди, сбоку, снимок в рост. Если до сих пор Томаш знал мало коммунистов, то теперь ему представилась возможность увидеть опухшие лица. Почти у всех вздулись губы. Лица людей, доведенных до крайности, упорствующих в ненависти, или уже невменяемых. Они должны были внушить Менкине ужас и отвращение, какие испытывают к извергам человечества. Менкина разглядывал их добросовестно, с глубоким интересом. Перед ним было еще одно доказательство, что Третья империя не всех коммунистов проглотила с Первой республикой.

— Который — он?

— Его тут нет.

— Кого-нибудь из этих вы знали?

— Никого.

Но он знал двух. Один — Лучан, отец Янко Лучана, второго он только видал: молодой дежурный по вокзалу. В этой полицейской коллекции фотографии Лычко не было. Томаш порадовался.

«Близко, близко подошли они к Лычко, — тревожно подумал он, — но все-таки еще не взяли…» Он радовался, не находя здесь его фотографии.

Следователь, будто угадав его мысли, пододвинул к нему кучку семейных фотографий — видно, их забрали во время обысков.

«Охотятся на вас!» — все думал Менкина, перекладывая карточки. Вдруг — бац! — Свадебный снимок. Он отодвинул всю кучку, карточки разложил подальше от себя, чтоб следователь не мог подметить, которая из них вызывает в нем дружеские чувства. Посмотрите, какая красивая пара! Невеста в фате, с букетом гладиолусов, припала к жениху, а тот смеется во все горло, так и взрывается радостью… Кто это? Лычко! Знакомое, близко знакомое лицо, ведь Томаш непрестанно держит его в мыслях, он так много думает о нем… И врезалось это лицо ему в память, как ни одно другое, и было ему так дорого. Нынче так дорого платят за человеческие симпатии… И он честно заплатил свое.

— Он тут есть? — ворвался крутой вопрос.

— Нету его тут, — так же резко, но неосторожно ответил Менкина.

Его тон выдавал слабость. Свадебный снимок поколебал его хладнокровие. Он не мог сообразить, как они его заполучили. Если уже кто-то — но кто? — все сказал, то отпираться не к чему… Следователь, видно, по тому, как долго он рассматривал, или по тому, как он несколько раз возвращался к ним взглядом, — выбрал четыре фотографии. И среди них — свадебную. Томаша расстраивало то, что он не умел полностью управлять лицом.

— Надеюсь, вы не станете отрицать очевидное, — сказал следователь и бросил на стол одну карточку из четырех, которые держал, как карты, веером, словно они играли в какую-то азартную игру. Это был козырь, на который следователь поставил все. Карта открылась неправильная — не свадебная. Но следователь и рассчитывал на возможный промах. Он не знал, которая из карт — нужная. Менкина усмехнулся с довольным видом. Он не должен был этого делать. Следователь, как опытный игрок, сейчас же выбросил эту карту из игры. Остались три. Но «секретарь» вдруг изменил тактику и от напряженной игры вновь перешел к «вольной беседе». Заговорил, как умел, о наклонностях молодых людей. Эту одностороннюю беседу он вел так, чтоб Томаш не выходил из напряжения, ожидая — вдруг он неожиданно вернется к «карточной игре».