Доминик Татарка - Республика попов

— Расскажите-ка еще раз свою любовную историю, — с несокрушимым оптимизмом, снова и снова требовал следователь. — Только не обойдите двух лиц, ехавших с вами в купе, — кроме вашего швейцарского охотника, конечно. Одной из этих лиц была Дарина Интрибусова.

Внимание Менкины не настолько еще было утомлено, чтоб он не сообразил сразу: ага, значит, допрашивали Лашута, а скорее всего, и Дарину. Он допускал, что из Лашута, как и из него самого, одно-то имя да вытянули. И Лашут, вероятно, назвал Дарину. Менкина горько упрекал себя за это.

— Не понимаю, что вам еще от меня нужно? — вскипел Менкина; он терял спокойствие, начал путаться.

— Например, знать — кто был третий? Тот самый, который передал вам чемоданы в поезде. Вы, наверно, не знаете, незнакомы с ним, никогда не видели, — насмешничал следователь. — А все-таки, может, вспомните, кто это?

— Правда, не знаю, — слишком решительно ответил Томаш.

Тогда «секретарь» вежливо попросил описать этого спутника. Услышав такое скромное желание, Менкина, опять-таки слишком рьяно и охотно, начал описывать. И до мелочей описал наружность командира районной организации гарды Минара. Следователь тщательно следил за собой, чтоб ни одним движением мускула на лице не выдать Менкине — верит он ему или нет.

— Вы случайно не знаете, откуда он ехал? — как бы между прочим подбросил он вопрос.

— Как я могу это знать, если впервые увидел его в купе? — вопросом же, раздраженно ответил Томаш. Глупо было с его стороны дать себе раздражаться, но он едва уже мог выносить благожелательность агента. — Когда я вошел в купе с Дариной Интрибусовой, он уже сидел там, газету читал.

— Ну конечно, и вам не приходило в голову, что он мог ехать, как и вы, из Жилины?

— С чего это мне должно было прийти в голову?

— Да просто так. Я полагал, вы продумали все подробности. Вот вы помните, что у вас под ногтями была красная грязь.

— Погребальные венцы красят пальцы хоть на третий день, — неожиданно проговорил Менкина, вспомнив, что листовки-то были свежие.

— Это верно, — согласился «секретарь», — но отчего вам пришли на ум эти венцы?

— А у меня подруга детства умерла, — не раздумывая, сказал Томаш.

— Когда? Скажите, когда? Можем же мы наконец поговорить по-человечески.

— В тот самый день, когда меня арестовали, — выпалил Томаш, раздражаясь от сознания, что поддается следователю и начинает болтать лишнее.

Его злило, что извращенный оптимизм и легкий тон «секретаря» уже действуют ему на нервы. Он мгновенно охватил все связи: смерть Паулинки — обычная процедура обряжания — ходили приглашать на похороны Лычкову — в ее квартире видел свадебную фотографию…

Следователь нащупывал след во все стороны.

— Но вы допускаете, что хотя бы по виду вам знаком этот ваш… не знаю, как назвать его… спутник?

Менкина не отвечал. Ему хотелось ругаться: так гонял его по кругу этот «секретарь», с такой самонадеянной уверенностью, что все равно достанет его и растерзает. Следователя явно обрадовало, что Менкина не отвечает.

— Ну, допускаете?

— Не допускаю! — рявкнул тот, разъяренный и бессильный.

— Впрочем, я просто подумал… Вы — из Жилины, и он ведь наверняка из Жилины. Могли вы встречаться на улицах раньше, не правда ли? Это вы могли бы допустить. Но — оставим. Это мелочь.

Это была мелочь, но Менкину пот прошиб. А может, и не прошиб, только он так почувствовал и ощупал свой лоб. Лоб был холодный, но следователь опять заметно порадовался.

— Если вы ничего не имеете против, мы поболтаем еще о том о сем.

Менкина молчал. Чем далее, тем увереннее он был в одном: у него опасный противник.

— Ваша невеста любит вас, — сказал «секретарь», видимо, чтоб досадить пленнику. — Она так и краснела, когда мы о вас говорили… о вас и о том, о чем вы умалчиваете. Стояла дивная ночь. Представьте, она и это нам рассказала — насчет дивной-то ночи. Еще б не дивная! Кое-кто не мог глаз сомкнуть. Сначала вы гуляли с девушкой — ну, это понятно: молодость, дивная ночь, — а потом вы пошли… Типографии работают до глубокой ночи. Но — оставим. Это тоже мелочь. У вас довольно близкое отношение к печатанию. Я хочу сказать — к печатному слову. Близким другом вы избрали типографского рабочего — вы, человек интеллигентный, учитель.

Небрежно, как на простую догадку, намекал следователь на все то, что уже твердо установил, и очень внимательно наблюдал при этом Менкину. Он шел чутьем; легким тоном, как бы болтая, обозначал возможную связь, «брал след» по тому, какое облегчение испытывал Томаш, когда следователь бил мимо, по тому, какие он, неопытный подследственный, делал промахи, как реагировал на вопросы. Следователя не сбивало то, что он часто не попадал в цель. Он даже умышленно сворачивал в сторону и затем возвращался к следу. В детскую игру играл с ним «секретарь». Пусть на ощупь, но он с легкостью находил нужное, а Менкина выражением лица, взглядом, жестом отвечал ему, как в игре: «горячо, горячо» или «холодно, холодно». Чутье у следователя было прекрасное. Он не пошел по следу, ведущему к типографии. Лишь мимоходом затронул вопрос, кто печатал листовки. Того, кто печатал, он считал второстепенной личностью, зато в оценке «спутника» сходились следователь и подследственный. Для обоих он имел большое значение.

Стало уже совершенно ясно, что этого агента дали ему в няньки и в собеседники. Уж на что другое, а на скуку Менкина пожаловаться не мог — «секретарь» вызывал его очень часто. Таков был его метод — изнурять заключенного «вольной беседой». Менкина являлся, настроенный на защиту, с ответами, придуманными на все возможные вопросы, а «секретарь», видя его напряженность, спрашивал только о здоровье, о пищеварении, даже сигаретой угостил раз или два. Такую разновидность дыбы называли «вольными беседами». Следователь унижал его, награждая своей мягкостью и «гуманным» способом вести следствие, умалял его страдания, предполагая, что он как интеллигент на них-то и строит чувство собственного достоинства. Благодаря частым беседам в самые непредвиденные часы дня и ночи этот человек внедрялся во все его мысли, вызывая все большую ненависть. Мысли Томаша теперь были заняты исключительно им. Он был сыт по горло «вольными беседами», от них у него лопалась голова. Ненавистный человек держал Томаша за голову, Томаш ни на минуту не мог вырвать ее из тисков, а следователь все пилил и пилил по ней…

— Пан секретарь, — раз как-то по-человечески обратился Томаш к следователю. Его все-таки в какой-то мере обманула деланная человечность агента, и он снизошел до откровенности с ним. — Пан секретарь, вы очень умный человек, вероятно, самый способный среди сослуживцев. Но в одном вы ошибаетесь: вы переоцениваете меня. Моя персона не имеет никакого, абсолютно никакого значения. И напрасно вы уделяете мне все свое внимание. Напрасно тратите время на «вольные беседы». Вы составили свою версию о моей деятельности, о моей вине. А вы попробуйте один раз выйти из гипотезы, что я абсолютно незначителен, и в первую очередь незначителен как заключенный. Да предположите же вы хоть на минуту, что я замешан в этом деле случайно!